Стивен Эриксон - Радость, словно нож у сердца [litres]

– Похоже, она права, – согласилась премьер. – Уилл, что касается твоего министерства. До сих пор оно управлялось сложной системой взаимозачетов с корпоративными интересами – нет-нет, возражать мне не нужно. Служить гражданам собственной страны оно перестало уже довольно давно, все аргументы насчет создания рабочих мест были лишь отговоркой, и мы оба это прекрасно знаем. Теперь тебе следует начать думать обо всем в ином ключе. Национальные ресурсы ограничены, и даже потенциально неограниченные – такие, как леса – должны управляться в интересах народа. Мы не можем далее распродавать ресурсы ради частной выгоды.

– Если этого не делать, госпожа премьер-министр, – ответил Уилл, покраснев, – можно попросту закрыть лавочку и разойтись по домам.

– Ничего подобного. Промышленность по-прежнему нуждается в ресурсах. Это не изменится, и не должно измениться. Я выразилась не слишком ясно, поэтому попробую еще раз. Мы не можем далее продавать права на ресурсы ради частной выгоды, поскольку она необязательно учитывает наши интересы. Да и не должна. За это отвечаем мы. За то, чтобы защищать интересы наших граждан. – Она откинулась в кресле. – Каждое правительство в мире сейчас находится перед лицом аналогичного кризиса. Что это означает – управлять? Какие обязанности накладывает столь привилегированное положение? Когда следует взять власть на себя и когда – отступить в сторону? – Она постучала по собственной копии предстоящей речи. – Между теми, кто управляет, и теми, кем управляют, существует договор. Этот договор следует вновь озвучить. И, быть может, пересмотреть. Вернувшись к самому началу, к основам коммуникации между сообществами и внутри сообществ.

– Вы ожидаете консенсуса в вопросе о том, как следует управлять? От народа? – Уилл покачал головой. – Этого не произойдет. До Вмешательства мы двигались в прямо противоположном направлении. Нация была разделена как никогда, и все становилось только хуже.

– Да. Именно так все и было.

Повисло молчание – казалось, каждый погрузился в собственные думы, в собственные страхи. Так, во всяком случае, казалось Элисон – мучившие ее саму непонятные предчувствия отражались в лицах окружавших ее, словно в зеркалах.

Затем Мэри кашлянула.

– Что ж, вот мы к этому и пришли?

– Мэри? – переспросила Лизабет.

– К тому признанию, на которое еще не решался ни один политик. Теперь, когда все сказано и сделано, нам пора отбросить все прочие убеждения. И склониться перед единственным из них – верой в собственный народ.

– Храни нас Боже, – пробормотал Уилл.

Рональд и Эмили остались с Хэмишем, чтобы увидеть выступление его жены перед жителями Земли. Вышедшего в вынужденную отставку доктора переполняли эмоции, временами он, сам того не замечая, вскакивал и принимался расхаживать по гостиной, или просто перебирался в другой ее угол, не отводя взгляда от экрана, не отрывая его от собственной жены.

Потом они увидели, как Саманта вышла из здания, как среди десятков тысяч что-то орущих и размахивающих транспарантами людей ее подхватил ослепительный столб белого света, как «Хищная птица» начала беззвучно подниматься ввысь, словно воздушный шар, пока не скрылась из виду. За все это время ни один из них не произнес ни слова, как если бы слов уже не осталось.

Затем из телевизора раздались автомобильные гудки, прошло совсем немного, и гудки зазвучали на улицах Виктории. Что они означали? Сопротивление? Капитуляцию? Празднество?

Хэмиш вышел в кухню и вернулся с тремя стаканами односолодового. Виски словно бы смыло охватившее их странное молчание.

– Она справилась, – сказал Хэмиш. – Сэм справилась наилучшим образом.

– Что она сделала – это швырнула перчатку, – отозвалась Эмили, неуверенно принюхиваясь к своему стакану. Виски она не особо жаловала, но все же отхлебнула глоток, сделав потом гримаску, поразившую Рональда прямо в сердце. – Некоторых сострадание лишь отпугивает, особенно когда от них ничего не требуют взамен.

Хэмиш перевел на нее взгляд.

– Вы ожидаете сопротивления?

– Я ожидаю, Хэмиш, что репортеры возьмут теперь ваш дом в осаду.

– Силовое поле их не пропустит, – возразил Хэмиш. – Телефонные звонки тоже блокируются. Сэм обещала, что обо мне позаботятся, похоже, что так оно и есть.

– А потом, когда она вернется? – спросила Эмили. – Я видела ваш гараж. «Хищная птица» туда не поместится.

Рональд кашлянул.

– Хэмиш, она в чем-то права. Неужели вы с Сэм ожидаете, что вам удастся когда-то вернуться к нормальной жизни? Даже если физически им до вас будет не достать, они же будут таскаться за вами повсюду. Дроны, дальнобойные объективы, все такое. В покое вас не оставят.

– И потом, – сказала Эмили, поставив свой стакан на столик, – Сэм ведь не сказала, что все кончено. Я имею в виду – для нее. Представителю инопланетян еще найдется работа, разве нет?

– Не знаю, – ответил Хэмиш, но на лице его нарисовалось беспокойство.

– А сколько найдется желающих расправиться с посланником?

– Эмили, – укоризненно сказал Рональд. – Будет тебе. И потом, не забывай – насилие невозможно.

– Знаю, – отрезала она. – Но дурных чувств и… нападок это не остановит. Понимаешь, инопланетяне не предстали перед нами во плоти, чтобы было кого ненавидеть, проклинать, в кого плевать. Вместо них у нас Саманта Август. Да ведь теперь ее чучела сжигать начнут! Знаю, что это звучит ужасно, но нам нужно быть ко всему готовыми. Кое для кого Саманта теперь сделается самой ненавистной женщиной в мире.

– Но она нас предупредила, – сказал Хэмиш. – Мы под условным приговором. Под наблюдением – наше поведение, наша реакция. Или мы объединимся, или нам конец. Сказано было предельно ясно.

– И все же это все очень абстрактно, – ответила Эмили. – Волна эмоций способна унести прочь все остальное.

– И однако мы учимся, – возразил Хэмиш. – Разве не в этом заключается суть ненасилия? В том, чтобы приглушить наш гнев, поскольку выхода у него все равно нет. Наша ненависть, наша естественная склонность к агрессии притупилась, сдулась, или как вы это еще предпочтете назвать. Эмили, разве мы не живем без насилия уже два месяца? Разве это не изменило нас? Наши наклонности? Наши привычки? Эмоции не могут пылать бесконечно, если гореть нечему. Они начнут остывать. Быть может, даже прогорят до конца, оставив лишь золу.

– В Интернете об этом много, – согласился Рональд. – Люди чувствуют внутри… пустоту. Или даже, когда гнев наконец кончается, ощущают некое освобождение.

Хэмиш кивнул.

– И даже более того. Эмпатия на подъеме. Я склонен полагать, что причиной тому исчезновение страха, той его личной разновидности, что порождает нетерпимость и ненависть к тем, кто от тебя отличается – цветом кожи, религией или политическими наклонностями.