Иэн Макьюэн - Машины как я [litres]

Открыв дверцу буфета впервые почти за год, я понял, что на подсознательном уровне ожидал встретить запах разложения. Пока я убирал теннисные и сквошевые ракетки и первые пальто, убеждал себя, что для волнений нет причин. И вот показалось его левое ухо. Я отстранился. Это не было убийством, это был не труп. Мое непроизвольное отторжение объяснялось враждебностью. Он обманул наше радушие, предал собственную любовь, о которой говорил нам, принес мучения и унижения Миранде, одиночество мне и лишения Марку. Я уже потерял надежду на апелляцию.

Я стянул с плеч Адама старое зимнее пальто. Обозначилась вмятина на макушке, под темными волосами, матово блестевшими искусственной жизнью. Затем я убрал лыжную куртку, открыв его голову и плечи. С облегчением отметил, что его глаза закрыты, хотя не помнил, чтобы опускал ему веки. На нем был тот самый темный костюм и чистая белая рубашка на пуговицах с отложным воротничком – выглаженные словно час назад. Это была его выходная одежда. Он ведь собирался уйти от нас и направиться к своему творцу.

В закрытом пространстве скопился легкий запах очищенного приборного масла, и мне на ум снова пришел отцовский саксофон. Как далеко продвинулся бибоп – от диких подвалов Манхэттена и моего безрадостного детства. Не важно. Я стянул одеяло и последние пальто. Теперь Адам был полностью открыт. Он сидел, втиснутый боком, спиной к боковой стенке буфета, с подогнутыми коленями. Он напоминал человека, засевшего на дне сухого колодца. Он словно чего-то ждал. Черные туфли сияли, шнурки были завязаны, обе руки покоились на коленях. Это я сложил их так? Цвет кожи не изменился. У него был здоровый вид. А лицо теперь казалось скорее вдумчивым, чем жестоким.

Мне не хотелось к нему прикасаться. Положив руку на его плечо, я вполголоса произнес его имя и повторил, как будто успокаивал злую собаку. Я собирался наклонить его на себя и вывалить из буфета на носилки. Обхватил его свободной рукой за шею, которая показалась мне теплой, и потянул набок. Не дав ему упасть на пол буфета, я неловко подхватил его. Мертвый вес. Когда я его опускал, ткань пиджака елозила мне по лицу. Я продел руки ему под мышки и с огромным трудом, пыхтя от напряжения, повалил на спину, высвобождая из заточения. Не так-то просто. Пиджак был плотным и гладким, и мои руки соскальзывали. Его ноги оставались согнутыми. Своего рода трупное окоченение. Я подумал, что могу что-то повредить ему, но мне уже было все равно. Я вытащил его в несколько коротких рывков и перекатил на носилки. Распрямил колени, надавив на них ногами. Чтобы не травмировать Миранду, я целиком закрыл его одеялом.

Вполне себе магическая логика. Я сразу как-то оживился. Вышел из дома открыть дверцы фургона, затем позвал Миранду.

Она увидела накрытое тело и покачала головой.

– Выглядит как труп. Лучше открыть лицо и говорить всем, что это манекен.

Но когда я снял одеяло, она отвернулась. Я взял носилки со стороны головы, и мы вынесли его из дома, как когда-то, давным-давно, внесли в дом. Никто не видел, как мы загружали носилки в фургон. Я зафиксировал дверцы открытыми, и Миранда неожиданно поцеловала меня, сказала, что любит, и пожелала удачи. Ей не хотелось ехать со мной. Она решила остаться дома и ждать звонка Жасмин.

До половины первого мы не дождались звонка, и я поехал. Я выбрал обычный маршрут на парк Воксхолл и по мосту Ватерлоо, но уже за милю до реки попал в большую пробку. Разумеется. Поглощенные собственными заботами, мы совсем забыли о великом событии, сотрясавшем всю нацию. Сегодня был первый день давно ожидавшейся всеобщей забастовки, и в Лондоне проходила огромная демонстрация, самая огромная из всех.

Повсюду царило разделение. Половина профсоюзного движения была против забастовки. Половина правительства и половина оппозиции выступали против решения Хили не выходить из Европейского союза. Международные кредиторы продолжали сокращать расходы на правительство, которое обещало потратить больше прежнего. Судьба ядерного оружия нации продолжала висеть в воздухе. Старые аргументы протухли. Половина членов Лейбористской партии требовала отставки Хили. Некоторые хотели всеобщих выборов, другие выдвигали своего ставленника или ставленницу. Раздавались призывы – и ругательные, и хвалебные – к национальному правительству. В стране сохранялось чрезвычайное положение. Рост экономики сократился до пяти процентов в год. Беспорядки стали таким же обычным явлением, как забастовки. Инфляция продолжала расти.

Никто не знал, куда нас могло завести такое возмущение и разногласие. Меня оно завело на раздолбанную улицу, вдоль которой тянулись обшарпанные закусочные в районе Воксхолла. Затор. Пока мы стояли, я позвонил домой. Никаких новостей. Прождав двадцать минут, я съехал с дороги и забрался двумя колесами на тротуар. Перед каким-то магазинчиком, среди наваленных кучей столов, торшеров без абажуров и кроватей без матрасов, я увидел кое-что полезное. Кресло-каталку, из тех, что когда-то использовали в больницах, – компактное, вертикальной компоновки, из трубчатой стали. Оно было покоцанным и грязным, с обтрепавшимися ремешками, но колеса крутились вполне сносно, и я, поторговавшись немного, купил его за два фунта. Владелец магазинчика помог мне водрузить в кресло мой «манекен с водяной заливкой». И не стал спрашивать, зачем нужна вода. Я затянул ремни на груди и талии крепче, чем могло бы вынести любое живое существо.

Я сложил и убрал тележку, запер фургон и начал долгий трудный путь на север. Каталка была не легче, чем Адам, и одно колесо все время скрипело. Да и остальные крутились вовсе не так легко, как без лишнего веса. Даже если бы тротуар был свободен, моя задача была не из легких, но тротуар был так же запружен, как и проезжая часть. Типичный бардак – людские массы растекались прочь от демонстрантов, в то время как тысячи демонстрантов двигались в противоположном направлении. При малейшем наклоне мне приходилось удваивать усилия. Я пересек реку по мосту Воксхолл и миновал галерею Тейт. К тому времени, как я добрался до Парламент-сквер и начал двигаться вдоль Уайтхолла, передние колеса начали буксовать на осях. С каждым шагом я пыхтел от натуги. Я представлял себя слугой стародавних времен, везущим своего флегматичного хозяина в гости, где я должен буду ждать, не рассчитывая на благодарность, чтобы отвезти его обратно. Я уже почти забыл о цели моих усилий. Все, что я помнил, что мне нужно на Кингс-Кросс. Но впереди все было перекрыто. Трафальгарская площадь бурлила политически сознательными гражданами. Мы продвигались под взрывы аплодисментов и рев толпы. Мусор под ногами – в основном пластиковые ленты – цеплялся за колеса. Если бы я присел, чтобы очистить колеса, меня могли запросто сбить с ног. Я понял, что Чаринг-Кросс-роуд, до которой было двести ярдов, достигну не скоро. Никто не хотел или не мог уступать дорогу. Причем двигаться было одинаково проблемно в любую сторону. Все переулки тоже были забиты людьми. Повсюду царили шум и гам, всеобщий галдеж, сирены, барабаны, свист и лозунги – громогласные и пронзительные. По мере того как я толкал вперед Его Светлость, я медленно проникал сквозь людские слои разочарования и злобы, смущения и вины. Бедность, безработица, жилищный вопрос, здравоохранение и уход за престарелыми, образование, преступность, расовый и половой вопрос, климатические изменения, карьерные возможности – каждая затасканная проблема общественного бытия оставалась нерешенной, если верить всем этим голосам, транспарантам, футболкам и флагам. Кто мог усомниться в их правоте? Все они властно требовали каких-то улучшений. А я толкал свою потертую, побитую каталку сквозь толпу, шум которой заглушал натужный скрип одного колеса, никем не замечаемый, меж тем как моя ноша представляла собой еще одну проблему – диковинных машин, подобных Адаму, время которых было не за горами.