Иэн Макьюэн - Машины как я [litres]

На Сент-Мартинс-лейн оказалась такая же давка. Но дальше к северу толпа стала редеть. Однако, как только я достиг Нью-Оксфорд-стрит, скрипучее колесо заело, и весь остаток пути мне пришлось не только толкать каталку, но и поднимать с наклоном. Я заглянул в паб около Британского музея и выпил пинту шанди. Оттуда я опять позвонил Миранде. По-прежнему никаких новостей.

Я прибыл в лабораторию Тьюринга с трехчасовым опозданием. Охранник за длинной извилистой мраморной стойкой позвонил кому-то и попросил меня записаться в журнале. Через десять минут пришли два человека и унесли Адама. Еще через полчаса один из них вернулся за мной и сообщил, что отведет меня к директору. Лаборатория представляла собой длинную комнату на седьмом этаже. Под лампами дневного света располагались два стола из нержавеющей стали. На одном из них лежал на спине Адам, уже переставший быть моим властным хозяином, но по-прежнему в своей одежде, с кабелем питания, тянувшимся из середины туловища. На другом столе стояла на обрубке шеи голова с блестящей черной шевелюрой и рельефными мышцами. Еще один Адам. Его широкий нос сложной формы, как я заметил, выглядел добрее, мягче, чем у нашего. Глаза были открыты и пристально смотрели перед собой. Мне показалось, что это лицо сильно (или хотя бы слегка) напоминает Чарли Паркера в молодости, но я, в отличие от моего отца, не мог знать этого наверняка. У него был вдумчивый вид, как будто он просчитывал в уме какую-то сложную музыкальную фразу. Я задумался, почему моего Адама не сделали похожим на какого-нибудь гения.

Рядом с нашим Адамом стояла пара открытых ноутбуков. Я собрался взглянуть на их экраны, когда услышал голос из-за спины:

– Там пока не на что смотреть. Вы действительно его уделали.

Я обернулся и пожал руку Тьюрингу, который спросил:

– Это был молоток?

Он повел меня по длинному коридору в тесный угловой кабинет, откуда открывался хороший вид на запад и юг. Там мы провели за кофе почти два часа. Мы вели не светскую беседу. Вообще первое, о чем спросил меня Тьюринг, – что заставило меня пойти на такой отчаянный поступок. Чтобы ответить на его вопрос, я рассказал ему все, о чем умолчал при нашей прошлой встрече, и обо всем, случившемся после, закончив идеей Адама о зеркальной природе правосудия и его угрозой в отношении усыновления, из-за чего я и решился на это «дело». Как и в прошлый раз, Тьюринг делал заметки и периодически расспрашивал меня о подробностях. Он хотел знать особенности моего удара молотком. Насколько близко я стоял? Каким был молоток? Сколько он весил? Я нанес удар со всей силы и обеими руками? Я рассказал о предсмертной просьбе Адама, которую теперь выполнял. Что до самоубийств и отзыва оставшихся Адамов и Ев производителем, я сказал, что был уверен, что он, Тьюринг, знает гораздо больше меня.

Издалека, со стороны демонстрации, доносилась дробь малого барабана и призывные звуки охотничьего рожка. На западе плотная завеса облаков частично разошлась, и отблески заходящего солнца тронули окна кабинета Тьюринга. После того, как я закончил рассказ, он продолжал что-то писать, и я незаметно наблюдал за ним. На нем был серый костюм и бледно-зеленая шелковая рубашка без галстука, а на ногах зеленые спортивные ботинки в тон рубашке. Солнце освещало половину его лица. Я подумал, что он выглядит на редкость элегантно.

Наконец он закончил писать, убрал ручку во внутренний карман пиджака и закрыл записную книжку. Он вдумчиво посмотрел на меня – мне стало как-то не по себе – и отвел взгляд, поджав губы и постукивая пальцем по столу.

– Есть шанс, что его память не повреждена и его можно будет обновить или использовать в распределенной системе. Я не владею особой информацией по самоубийствам. У меня есть только собственные подозрения. Я думаю, А-и-Е были не в состоянии понять человеческую модель принятия решений, то, как наши принципы искажаются силовыми полями наших эмоций, наши специфические отклонения, наше самообольщение и все прочие хорошо известные дефекты нашей когнитивной деятельности. Вскоре Адамов и Ев охватило отчаяние. Они не могли понять нас, потому что мы сами не понимаем себя. Их самообучаемые программы не смогли приспособиться к нам. Если мы не знаем собственного разума, как мы могли надеяться разработать их разум и ожидать, что они будут счастливы рядом с нами? Но это всего лишь моя гипотеза.

Он ненадолго умолк и, похоже, принял какое-то решение.

– Давайте я расскажу вам о себе. Тридцать лет назад, в начале пятидесятых, у меня возникли неприятности из-за закона против гомосексуальных отношений. Вы, наверное, слышали об этом.

Я слышал.

– С одной стороны, я едва ли мог воспринимать это всерьез, этот закон, каким он был в то время. Он был просто унизительным. Все было по обоюдному согласию, я никому не причинял вреда, и я знал, что подобное встречается повсюду в обществе, даже среди моих обвинителей. Но, разумеется, случившееся оказалось ужасным позором для меня и особенно для моей матери. Общественное порицание. Я стал объектом всеобщего возмущения. Я нарушил закон и, значит, стал преступником, а следовательно, с точки зрения властей, представлял угрозу обществу. Было понятно, что вследствие моей работы во время войны мне было известно множество тайн. Произошел типичный рекурсивный парадокс: государство объявляет преступлением твои действия, твой образ жизни, а затем отрекается от тебя за то, что ты поддался на шантаж. В обществе господствовал взгляд на гомосексуальность как на отвратительное преступление, извращение всего благого и угрозу общественному порядку. Но в определенных просвещенных, научно объективных кругах это считалось болезнью, жертвы которой заслуживали снисхождения. И, к счастью, имелось лекарство. Мне объяснили, что если я признаю свою вину или буду признан виновным, я смогу выбрать лечение вместо наказания. Регулярные инъекции эстрогена. Проще говоря, химическую кастрацию. Я знал, что я не болен, но я решил на это пойти. Не только чтобы избежать тюрьмы. Мне было любопытно. Я мог подняться над своим положением, просто отнесясь к нему как к эксперименту. Как сможет такое комплексное соединение, как гормон, сказаться на теле и разуме? Я проведу собственные наблюдения. Сейчас, вспоминая то время, я с трудом могу признать разумность моих тогдашних убеждений. В те дни мое отношение к личности было во многом механистическим. Тело представлялось мне машиной чрезвычайной сложности, а разум я воспринимал по большей части в понятиях интеллекта, лучше всего выражаемых через шахматы и математику. Тривиально, но я мог с этим работать.

Я снова почувствовал себя польщенным таким доверием, при том, что часть того, о чем он рассказывал, я уже знал. Но, помимо этого, мне было немного неловко. Я подозревал, что он хотел меня к чему-то подвести. Я чувствовал себя тупицей под его острым взглядом. Мне казалось, что в его голосе я слышу легкие отзвуки напористого, отрывистого тона, знакомого мне по радиосводкам военного времени. Я относился к тому испорченному поколению, которому была неведома угроза неизбежного военного вторжения.