Иван Беденко - Код человеческий [litres]

Но, с другой стороны, такая система достаточно устойчива и по-своему логична, нужно лишь понять диалектику капитализма.

– Диалектику капитализма?! – Волкова недовольно вскинула брови. – Ну-ка, просветите, что за диалектика такая.

– В нашей реальности прогресс общества и человека неразрывно связан, он рассматривается как постижение неизведанного, основан на развитии фундаментальных наук, победах над болезнями, путешествиях. Здесь преодоление трудностей неизбежно, развитие без них не обходится. Удовлетворение бытовых запросов вторично. Например, ни один пищевик не выдаст мне бутерброд с ежевикой в кетчупе. Сложно даже объяснить вам природу кетчупа. Да, пищевики выдают прекрасные бутерброды, их ассортимент удовлетворяет потребность организма в витаминах, белках и углеводах – но не во вкусах, понимаете? Мы постоянно в поиске, устремлены вперед, некогда концентрироваться на каких-то вкусах, искать в них смысл. В Мегаполисе все с точностью наоборот! Будущее интересует постольку поскольку – живи здесь и сейчас, стремись к удовольствию, разнообразию мира в тысяче блюд с самыми невообразимыми вкусами, а не в миллиардах звезд с триллионами загадок и тайн. Так что, натренировав вкусовые рецепторы, житель Мегаполиса тоже, в некотором смысле, прогрессирует. А чтобы ему не надоедало это делать, чтоб бессмысленность происходящего не угнетала, придуманы деньги. Чтобы сходить в ресторан, их нужно еще заработать!

Вокруг послышался недовольный ропот. Краем глаза Игорь схватил, как Казимиров в отчаянии закрыл ладонями лицо. Волкова вздохнула:

– Это все равно бессмысленно, не находите? Человек опускается на какой-то первобытный уровень, он вынужден заботиться о добывании еды, как, извините, животное! Признаюсь, сказанное вами разочаровывает. Конечно, нового о Мегаполисе мы не услышали, страшно, что вы, мыслящий молодой гражданин советского общества, оправдываете эти мерзости.

Разочарование комиссии ощущалось явственно, никто не сочувствовал Кремову, а многие впали в ступор.

– Я говорю с вами откровенно, – решительно произнес Игорь, – там тоже люди, пусть и с совершенно другими ценностями. На наш взгляд, жизнь в Мегаполисе невыносима, она – как будто вялотекущий кошмар, замешанный на безысходности и тщетности бытия. Но откуда горожанам знать об этом? Они разве имеют выбор? При любом варианте развития событий, будь горожанин хоть бесталанным планктоном, хоть умницей семи пядей во лбу, он все одно обречен трудиться во благо капиталистического строя. Совершил изобретение – получи денег, просидел брюки в конторе целый день – получи денег еще больше, ведь ты изобретение продал! В итоге – деньги и желание их потратить на материальные блага делают классных специалистов. Профразвитие течет по проторенным дорожкам: и там, и здесь инженер – это инженер, а художник – это художник, их профессиональный уровень одинаков.

– Это возмутительно! – вскричал Караваев, перебив Игоря. – Это называется ересью в чистом виде! К чему вы ведете, Кремов? К тому, что в Мегаполисе и Солнечном возможности человека равны? Вы в своем уме?! Это же азы – капиталисты, хищнически использующие трудовые ресурсы, отделены от народа толстенной изолирующей стеной! Интересы эксплуататоров и эксплуатируемых находятся в постоянном антагонизме, и вы, на своей шкуре испытавший это, сейчас выгораживаете мегаполисные порядки? Как можно проводить параллели между их классовым обществом и нами? Разве вас кто-то эксплуатирует? Разве мы, здесь сидящие, отделены от вас стеной? Разве все, что вы делаете для общества, не идет именно на его благо? Все дороги у нас открыты молодым; более того, ДОТ помогает с профориентированием, с выбором супругов – руководство вашей советской Родины, как видите, выкладывается по полной, лишь бы народ благоденствовал! Мы не оставляем неохваченным ни один аспект в жизни советского гражданина! А что же следует из ваших слов? Что и наш строй, и буржуйский – две стороны одной медали? Что отличия в частностях, вроде методов стимулирования труда? Не находите, что это чересчур? Вы бы еще коммунизм с рабовладением сравнили!

– Но… – машинально сорвалось с губ Игоря, – природа человеческая-то одна.

– Довольно! – снова прервал Караваев. – Ваше упрямство обескураживает, товарищ Кремов! Коммунизм создал нового человека, которому чужды жажда наживы, власти, чужды лень и зависть. Мы стремимся к постижению основ мироздания всем нашим бесклассовым обществом, без исключений, а не к примитивным вещам вроде производства сорока сортов колбасы и иллюзий потребительского выбора! Разумеется, наши советские инженеры и художники лучше капиталистических, создающих изделия по прихоти господ! Впрочем, конкретно с вами творится неладное, тут нужно бить в набат! Я уверен, – он выразительно поглядел на Волкову, – ДОТ санкционирует проверку компетентными органами НИИ профессора Семенова, чтоб разобраться, а что же там за агрегат такой сообразили, отбрасывающий граждан в пучину идеологической деградации!

Когда он закончил, в зале зашептались. Казимиров сидел темный как туча, Семенов уставился в пол.

Караваев явно переборщил, но не это сейчас занимало Игоря. В нем что-то будто надорвалось. Грозный обличитель внезапно обнажил противоречия, над которыми Кремов никогда не задумывался. Любимый Солнечный, конечно, прекрасен. Здесь легко дышится, думается, мечтается. Здесь общество действительно работает над вселенскими проектами, не распадаясь на привилегированных и тех, кто бездумно гребет веслами в душном трюме за плошку похлебки. Здесь вклад каждого признается ценным, каждому известна общая цель, и да, от размера вклада не зависит ни материальное вознаграждение, ни уважение окружающих. Не нужно отвлекаться на бытовуху, на поиск информации и даже на личное, ДОТ позаботится обо всем. Рай.

Но здесь же, в Солнечном, человек неотвратимо приближается к схватке с самим собой! Он обязан будет хотя бы попытаться, пусть по-мюнхгаузеновски, за волосы, вырвать себя из бесконечной спирали концептуальных условностей, из споров, чей общественный строй лучше, почему сорок сортов колбасы не важнее высокого долга, и уж наверняка приподняться над непонятно откуда взявшимся снобизмом с притаившимся поблизости страхом собственной неправоты, который Караваев, например, пытается извести показным гневом. Кремова заткнули, Кремов разбит, но в выигрыше не Солнечный и не коммунистические идеалы, а слепой снобизм, приближающий пустой конфликт.

Откуда страх? Ну откуда взяться страху у этих людей, окружавших Игоря? Неужели тот, кто уверен в собственной правоте, будет опускаться до нападок на товарища за якобы инакомыслие? Может, эти люди в Солнечном забыли что-то главное, исступленно зазубривая писаные догмы? Может, зубрежка приводит к косности, ограниченности восприятия «основ мироздания», о которых с таким жаром говорил Караваев? О чем печется он в гневе: о существе или о сохранении привычного для себя фасада? Он страшится так, что, лишь заслышав, что капитализм «логичен», уже заклеймил Игоря еретиком, даже не предоставив шанса объясниться до конца!