В Бирюк - Обмасонивание [СИ]

Для меня Боголюбский ассоциировался с тяжёлым полуторником. Смертоносный, прямой. Попадёт — смерть. Не убьёт сразу — отодвинется и снова ударит.

Софья — родилась оптимисткой. Православная проповедь «выученной беспомощности» не оказала на неё влияния. Отчасти — просто по доле эндорфинов в крови, задаваемой наследственно, отчасти — из-за положения старшей и любимой дочери владетеля Кучково. Она не жила под гнётом непрерывного потока неизвестно откуда валящихся бедствий.

«Бог терпел. И нам велел» — слышала постоянно. Сама повторяла, молилась о ниспослании, даровании и прощении. И тут же, едва поднявшись с колен, выкидывала из головы напрочь саму идею терпения и связанные с ней неразрывно — «случайное счастье», «нежданное наследство», «выигрыш в лотерею». Из двух вариантов: «сама сделала» и «вдруг подарили» она выбирала оба. Радовалась подаркам и умела их добиваться.

Казнь отца была, конечно, катастрофой. Но замыкаться на несчастиях — ей не свойственно. Бесконечно расчёсывать вавку, безудержно проливая горючие слёзы… не её. И тут же на неё свалилась редчайшая удача — брак с князем. Третья боярышня, ставшая княгиней за всю историю «Святой Руси».

Задержка с беременностью, перспектива развода… Опасность. И немедленно решение, способ преодолеть эту опасность — изменить мужу. Дальше — чисто технологически: как, когда, с кем…

Она ассоциировалась в моём сознании с дамасской саблей. Не с классическим прямым арабским клинком в ладонь шириной, а с тонким, очень гибким… и очень острым. Ничего не сделала, просто мимо прошла. А у тебя голова отвалилась и покатилась. Ты ещё ничего не понял, а уже мёртвый.

Ростислава не обладала ни бешеным темпераментом Андрея, ни безграничным оптимизмом Софьи.

Как княжна она получила с младенчества полную дозу «выученной беспомощности» в форме христианской проповеди. Да где ж ещё и виться-то лучшим проповедникам, как не на княжьем дворе? «Моление Даниила Заточника» — просто пример:

— Княже! Денег дай! А я тебе так вычурно совру — никто так не сумеет!

Потом — поток внезапных, от неё никак не зависящих «негативных событий»: переезд на чужую сторонку, свадьба с пьяным изнасилованием, болезнь мужа…

Предполагаю, что именно появление жены, подростковый секс, и сбило настройки гипофиза Магога, погнало его тело в безумный, чудовищный рост. Об этом здесь не говорят, но… не считайте предков дураками. Как только они перестают всё сваливать на ГБ, так вполне обнаруживают причинно-следственные связи в реале. Или, хотя бы, делают о них разумные предположения.

«Выученная беспомощность» естественно, при первой же возможности, разворачивается в поиск кумира, спасителя, хозяина. Наполненный страстной надеждой:

— Господин! Защити меня! Я вся твоя! Только не надо больше… так.

При отказе — уныло-равнодушное:

— Что воля, что неволя — всё едино.

И можно снова… А она будет только тихонько скулить. Как те собачки в загоне под током.

Душа Ростиславы не связывалась в моём воображении ни с каким оружием. Скорее… с заброшенным недостроем.

Есть кое-где фундамент, оплывшие пустые котлованы, куски поставленных стен, осколки стекла, штабель кирпича, сгнившие наличники и двери, мусор — строительный, бытовой, природный, дерьмо — человеческое и скотское, бурьян клочьями, крапива…

Душа пятнадцатилетней женщины. Княгини, вдовы. Теперь — ещё и ублюдки. Ублюдочницы? Бастардини? Как это правильно в женском роде? «Курвиной дочки»?

Захламлённый пустырь личности… замусоренная душа…

«Делать из дерьма конфетку — моё хобби». А тут — отнюдь не «дерьмо».

Способность быстро учиться… «Развиваются поведенческие и когнитивные навыки…». Готовность воспринимать новый реал, меняться… Как она тогда моих парней дразнила… Отсутствие истерики… Целенаправленно, сосредоточенно «не-грудью» на «не-амбразуру»… Были моменты паники, но — могло быть много больше и тяжелее… Попытка заступиться за единственного родного её человека, за мать. Когда я ту курвой назвал. Могла бы и промолчать… Разумный взгляд серых глаз… в «острых» для неё ситуациях. Чуть больше «сапиенса», чем в обычных «хомо»? И вот — иностранный язык. Что весьма… не типично. Иной опыт. Хотя бы просто — вид иных вещей, иных людей…

И что мне с этим «недостроем» делать?

Строительные ассоциации вызывали в памяти картинки из прежней жизни, вид и звук ревущих тяжёлых бульдозеров, срывающих, сносящих накопившийся мусор, очищающих площадку «до голого материка», звон и грохот копров, вбивающих железобетонные сваи в неподатливую, вздрагивающую от равномерных ударов, землю. И удобное, изящное здание. Поднявшееся на месте недавней помойки.

Как это сделать стройкой — знаю. А вот с душой человеческой… Для начала — «бить шурфы». А там… по обнаруженным свойствам.

И я пошёл. В подземелье к Ноготку. Выяснять подробности «залегания» и «промерзания».

Взвизгнул засов, стукнула дверь. Она сидела на земле у стены, плотно обхватив коленки руками, повернув ко мне лицо. Измученное, с ввалившимися глазами, с растрёпанной косой. Подслеповато щурилась на свет скипидарного светильника, принесённого мною. После суток темноты — на свет смотреть больно. По себе знаю.

Её трясло. Тело била неостановимая дрожь, стучали зубы, дрожали пересохшие, обмётанные белым, губы.

В подземельях холодно. По себе знаю.

Вспомнился мне киевский застенок. Тогдашний «космос». Мой панический, невыносимый ужас.

Мне было хуже — я ничего не понимал, был совершенно не готов. К «Святой Руси». К системе. К рабству. К собственному состоянию «двуногой скотинки».

И — дольше. Оставить её здесь ещё на пару дней? Чтобы «дошла до кондиции»? — Фактор времени. Боголюбский… Степанида свет Слудовна поторопила тогда, семь лет назад, Саввушку. И вот я здесь. Воевода Всеволжский. Живой и при делах. А могли вбить мне эту… «выученную беспомощность» аж до донышка души.

Она — не я. В неё это свойство вбивали всю её жизнь, каждый день. Всей «Святой Русью».

— Ты сказала: «Я — твоя. В воле твоей. Господин». Не передумала?

Она попыталась ответить. Горло отказало — только хрип. Сухо здесь. Испугалась, что я не пойму, или пойму не так. Нервно затрясла, замотала головой. Отрицательно. И остановилась. Спрятав лицо в колени и тревожно кося поверх них глазом.

— Ты хочешь отдать себя? В мою власть? В рабыни? Стать орудием говорящим? Скотинкой двуногой? Моей вещью? Исполнять любую мою волю? Превозмогая свой страх. Свою боль. Даже и ценой жизни своей. У тебя не будет иной цели, чем услужить мне? Иной заботы, чем забота о благе моём?

Она снова трясла головой. Теперь утвердительно.

— Ты понимаешь, что я — «Зверь Лютый»? Что отдавшись мне ныне, ты никогда не выйдешь из моей воли? Ты никогда не станешь свободной. Ни на этом свете, ни на том. Это — навечно. Над тобой более не будет ничьей иной власти. Отца или матери, епископа или князя, бога или диавола. Только моя. До скончания веков.