Бернар Вербер - Ящик Пандоры [litres]

Вот они и в шлюзе. Дальше – квадратный плац. Там воет сирена, на подавление бунта бежит построенная в каре рота солдат. Стрельба учащается.

Спокойствие.

На плацу стоят грузовики, в частности пожарная машина с ключами в замке зажигания. Все лезут в нее. Николя прыгает за руль и трогается с места. Они выезжают в ворота, распахнутые для продолжающего прибывать подкрепления.

– Мы все умрем, – напоминает Готье.

– Ты заткнешься? – прикрикивает на него Элоди.

Потрясенный ее фамильярностью, он вжимается в кресло. Николя, опытный водитель, догадывается включить пожарную сирену. При ее помощи им удается проложить путь в толпе, уже собравшейся вокруг тюрьмы «Скорпион» на проспекте Шамаль-Тора.

– Увези нас отсюда! – умоляет Сериз коллегу.

Едва отъехав от тюрьмы, они увязают в пробке и дальше тащатся со скоростью черепахи.

– Куда ехать? – спрашивает Николя.

– Прямо, подальше от тюрьмы. Глуши сирену.

Они достигают шоссе Эль-Наср, забитого в этот час под завязку. Дальнейшее движение невозможно. Пользуясь передышкой, Рене закрывает глаза и сосредоточивается.

– По-моему, нам пора расстаться, Ямамото. Я чрезвычайно признателен тебе за этот мастерский побег, если бы не ты, у нас бы ничего не вышло.

– Наши противники никуда не годились, я разочарован. Но если я смог оказать тебе услугу, «почтенный я из будущего», то это очень отрадно.

– Ты даже умудрился никого не убить, а это, учитывая обстоятельства, настоящий подвиг.

– Таков был твой приказ, Рене-сан, я не мог ему не подчиниться.

Рене знает, что «сан» – свидетельство уважения. Он добился признания у своего давнего воплощения.

– Если я вдруг опять попаду в трудное положение, можно будет снова прибегнуть к твоим услугам?

– Служить тому, кем я когда-то стану, всегда большая честь.

Два духа прощаются и расстаются. Рене остается в задумчивости.

Скоро ты станешь женщиной, Ямамото-сан. За жизнью, посвященной умерщвлению, последует жизнь, посвященная дарению любви. Везет же! После запаха крови на полях сражений тебе предстоит вдыхать благовония во дворцах Бенареса.

Открыв глаза, он видит Элоди.

– Ты в порядке? – спрашивает она.

– Виноват, я был…

– Можешь не извиняться, мы всё знаем от Опал.

– Судят не по словам, а по делам, – подхватывает Сериз. – Вы – настоящий Супермен! Вы знаете, как подобрать специалиста по возникшей проблеме из 111 кандидатов.

– В общем, можно сказать и так. Единственное неудобство – неспешность процесса, ступенчатый протокол. Я постараюсь его ускорить. Кстати, где мы?

– Отъехали достаточно, чтобы задуматься о более надежном укрытии.

– Кто-нибудь знает, где можно спрятаться в Каире? – спрашивает Сериз.

Все молчат.

– В форме тюремных охранников, на пожарной машине, без паспортов и без денег долго не покатаешься, – вздыхает Опал.

Глядя на рыжую зеленоглазую красавицу, Рене испытывает сильное желание остаться с ней наедине. В его голове все происходит стремительно, он ищет и находит.

– Я знаю, куда ехать!

«Мнемозина». Красота в разные эпохи

Каждой эпохе соответствуют свои критерии красоты. В прошлом широкие бедра гарантировали легкие роды, большая грудь – обилие молока для новорожденных. Одна из самых знаменитых женских статуй – палеолитическая Венера Леспюгская с огромными ягодицами и грудями.

Черты Венеры Каллипиги (переводится с греческого как «красивые ягодицы») находят в большинстве воплощений античных представлений о красоте. В 1600-е годы фламандский живописец Питер Пауль Рубенс обессмертил на своих полотнах тучных обнаженных матрон, гордых своими жировыми складками.

У латинян светлые волосы и голубые глаза считались символами глупости, так как были отличительными чертами северных варваров.

На Западе белая, так называемая молочная кожа до XIX века была признаком чистоты и богатства: она означала, что женщине не приходится трудиться в поле под палящим солнцем.

В Китае до начала XX века отдавали предпочтение женщинам с маленькими ступнями.

В Перу ценились женщины с волосатыми ногами – свидетельством испанского, а не индейского происхождения.

Среди женщин, считавшихся образцами красоты, упомянем персидскую принцессу Захру Ханум Тадж аль Салтане Каджар, жившую в конце XIX – начале XX века в Тегеране. Она была малорослой, с толстыми икрами, обтянутыми голенищами высоких сапог, часто носила пачку с узором, как на провансальской скатерти, смотревшуюся на ее широких бедрах как венчик. У нее были черные усики и густые сросшиеся брови. Современники сходили от нее с ума. Ей предлагали руку и сердце 146 выходцев из высшей персидской знати, 13 из которых покончили с собой, получив отказ. Еще она была известной поэтессой и женщиной передовых взглядов.

Жан-Шарль де Виламбрез смотрит на шестерых французов в синей форме и не верит своим глазам. Он принимает их в своем кабинете, выходящем окнами на проспект генерала де Голля.

– Вы правильно сделали, что освободили остальных узников. Все разговоры сейчас только о бунте, о вас ни слова.

– Я Готье Карлсон, – представляется журналист, – ты наверняка видел меня по телевизору. Нас надо спасти. Я близкий друг твоего министра иностранных дел. Если ты нас отсюда вывезешь, я замолвлю за тебя словечко.

– Знаете, мсье Карлсон, я вас, конечно, знаю, но вам лучше воздерживаться от упоминания моего имени. Если узнают, что я вам помогаю, я могу лишиться места. А главное, это может создать дипломатический инцидент между нашими странами. Между прочим, я бы предпочел, чтобы вы обращались ко мне на «вы». Из того, что вы часто появляетесь на экране, не следует, что мы знакомы.

Это сказано достаточно сухим тоном, чтобы знаменитость не настаивала.

– Простите, – не удерживается от своего слова-паразита Рене.

– Я прошу вас об одном: не высовывайтесь. Я дам вам одежду, в которой вы сойдете за туристов, но сделать вам паспорта не успею, вам надо без промедления бежать.

– В Мерса-Матрух нас ждет яхта, – говорит Опал.

– Это очень кстати. Я дам вам машину с дипломатическими номерами. Уезжайте поскорее, пока на выездах из Каира не начались проверки. Если вас остановит полиция, немедленно звоните мне.

Он дает им мобильный телефон.

– Мы ваши должники, – говорит ему Рене.

– Сам не знаю, зачем я это делаю, – сознается молодой дипломат. – Какой-то внутренний инстинкт подсказывает, что это правильно. От вас, мсье Толедано, у меня вообще впечатление дежавю, как будто мы давно знакомы.

Обожаю его.

– Иногда для спасения достаточно просто интуиции или этого самого дежавю, – уклончиво произносит Рене.