Сергей Кузнецов - Живые и взрослые [трилогия]

– На кризисе? – удивляется Лёва, оглянувшись на окно, за которым неоновыми огнями сияет Вью-Ёрк.

– Ну да, – отвечает Майк, – кризис давно. То есть всегда. Нехватка энергетических ресурсов или что-то в этом роде. Заводы закрывают, безработица растет… а все, что можно, стараются перевести в далекие области, где всё дешевле. Вот и тюрьмы у нас в Банаме, Полонии и других областях.

– А в какой из них Гоша? – спрашивает Ника.

– В Банаме, – отвечает Майк. – Так, во всяком случае, мне отец сказал.

– Отец??

– Ну… мой новый папа… который вместо Орлока, – и, глядя на изумленных друзей, он поясняет: – У нас всегда так. Если кто-то уходит, на его место присылают другого… из вновь прибывших.

– И ты его зовешь папой? – потрясенно спрашивает Ника.

– Конечно, – говорит Майк. – Ну, это как отчим у вас… многие же зовут отчима папой, правильно?

– А откуда он знает… про Гошу?

– Он тоже работает в Конторе, – говорит Майк.

– А когда он придет? – спрашивает Марина.

Майк лезет в карман, достает гаджет, включает.

– Часа через полтора, – говорит он и неуверенно добавляет: – Наверное.

Ну да, думает Марина, тут же нет времени. В смысле оно есть, но какое-то совсем другое – тягучее, медленное, неопределенное.

– Нам надо уйти до его прихода, – говорит она. – Твой отчим не должен нас видеть.

– Конечно, – говорит Майк, – конечно. Я скажу, где переночевать.

На листке он рисует схему: три квартала пройти до Гранд-сквера, потом две остановки на подземке, выйти, перейти улицу, и там, на углу, будет вход в Главный парк.

– Там можно спрятаться ночью, поспать на скамейке или в кустах… у нас теплые ночи.

– Ну да, – говорит Лёва, глядя в окно, – у вас сейчас лето.

– У нас, – отвечает Майк, – всегда лето. Всегда как сейчас. Плюс-минус пять градусов.

– Мне бы так понравилось, – говорит Ника, но Марина бросает на нее разъяренный взгляд – ты что, сдурела? – и та замолкает.

Майк дает им несколько купюр и шесть прямоугольников плотной бумаги с мертвыми буквами.

– Что это? – спрашивает Ника.

– Билеты на подземку, – говорит Лёва, – тут написано.

– Точно, – кивает Майк. – Надо их в автомат засунуть – вот так, этой стороной кверху… и проходить потом. А у вас иначе?

– У нас монетки, – говорит Марина и вспоминает тяжесть пятаков в кармане куртки. Круглые, медные, звезда с одной стороны и цифра пять с другой. Если мы отсюда не выберемся, я их больше никогда не увижу, думает Марина, и вдруг ей кажется, что это важный повод вернуться – важней девочек из класса, важнее невыученных уроков, может, даже важнее мамы и папы.

Ника и Лёва выходят на лестницу, Марина идет к двери, и тут Майк трогает ее за локоть.

– Марина, – говорит он, – Марина… ты ведь придешь завтра, да?

– Конечно, – отвечает она, – а как же. А ты узнаешь, как добраться до Банамы?

– Конечно. Хотя все говорят, это нелегко. Но я узнаю, обязательно узнаю, – Майк все еще сжимает Маринин локоть и вдруг говорит, как-то жалобно заглянув ей в глаза: – Знаешь, Марин, я так счастлив, что ты вернулась! Я так тебя ждал! Так надеялся… знал, что это невозможно, но все равно… верил.

– Вот я и пришла, – говорит Марина, мягко освобождаясь от его пальцев.

– Я вижу, – говорит Майк, – спасибо тебе. Спасибо.

Вадик никогда не любил Новый год. Вроде бы полагалось радоваться – елка, гирлянды, серебряная звезда на верхушке, – а никакой особой радости не было. Подарки ему всегда доставались скучные, да он и наперед знал, что подарят: новые ботинки, сумку для школы или, хуже того, книжку. Может, другим детям дарили какие-нибудь красивые мертвые вещи – вот они и радовались. А Вадику ни от предков, ни от Димки ничего хорошего не перепадало. Разве что разрешали лечь на пару часов позже, посидев вместе с ними за накрытым столом и посмотрев «Серебристый огонек» по телевизору. Им-то хорошо – они хотя бы выпивали, а Вадику полфужера шаманского нальют – и довольно.

В этом году, правда, Димка уговорил предков уйти отмечать к приятелям, а к себе зазвал друганов. Пришли взрослые парни, все с ног до головы в мертвом – шузы, джинса, блейзеры; девчонки тоже пришли, три подружки – блондинка, брюнетка и рыжая. Одеты сногсшибательно, как на картинке из мертвого журнала. Особенно рыжая: в мини-юбке, туфлях на платформе и кофточке, чуть приспущенной с левого плеча. Вадик так полвечера и просидел, тараща глаза – то на длиннющие ноги, то на голое плечо. Все гадал, есть на ней лифчик или нет. Вроде должен быть – но где же бретелька?

Димка с друзьями слушали мертвую музыку, танцевали – сначала каждый сам по себе, а потом парами, в обнимку. Вадик тоже подрыгался немного, партнерши ему, конечно, не досталось, и он налил себе потихоньку водки, выпил и пристроился в уголок, смотреть, как Димка щупает свою черненькую. Так бы и сидел до утра, но когда дошло до поцелуев, Димка его заметил и, оторвав руку от девчонкиной попы, махнул брату – вали, мол, отсюда, чё расселся, не в кино!

Вадик пошел было в свою комнату, но, судя по звукам, там кто-то уже был. Вслушиваясь в хихиканье, Вадик попытался угадать: рыженькая или блондинка. Подумал даже заглянуть – ой, извините, я, мол, и не знал, что вы тут, – но представил, как ему наутро влетит от Димки, и пошел к родительской спальне. Из-за дверей доносились вздохи и скрипы, так что Вадик поплелся назад на кухню, но, увидев через полупрозрачную дверь слившиеся воедино силуэты брата и его подружки, решил даже не пробовать.

Сволочь он все-таки, Димка. Говорил: классно затусуем, шикарно оттянемся – а нужно было всего-то, чтобы предки ушли и комната была лишняя, девчонок тискать. Оттянулись, нечего сказать.

Было, наверное, уже часа два, если не три. От выпитой водки хотелось спать, но не в ванной же ложиться? Вдруг кому-то приспичит отлить или проблеваться? Была, конечно, еще Димкина комната… но Димка строго запрещал даже заходить туда. Что будет, если он найдет Вадика в своей постели, не хотелось думать.

Ругаясь под нос, Вадик зашел в ванную, плеснул в лицо холодной водой. Сон немного отступил. Может, на улицу? По телику сказали – минус пятнадцать и без ветра. В самый раз, чтобы и не замерзнуть, и проснуться.

Вадик влез в зимние ботинки, натянул куртку и проверил, на месте ли ключи от квартиры. Сначала хотел, уходя, хлопнуть дверью, но потом решил, что Димка еще припомнит утром, и аккуратно прикрыл ее за собой.

На улице куда холодней, чем Вадик думал. Черт, надо было взять перчатки, а так приходится прыгать с ноги на ногу, засунув замерзшие ладони в карманы. Зато сон как рукой сняло. Сработало!

Ночью на улице даже прикольно: а чё, пустынно, прохожие редки, и те пьяные, фонари знай себе светят, и луна – как самый главный фонарь. Вадик усмехается. Вот она, оказывается, свобода: никто не знает, где ты, никто не знает, что с тобой. Никому нет до тебя дела. Хошь – иди гуляй в центр: говорят, в новогоднюю ночь на главной площади веселье до утра. Хошь – стряхни со скамейки снег, ляг и гляди в черное небо.