Сергей Кузнецов - Живые и взрослые [трилогия]

– Вглубь чего?

– Вглубь нашего мира. То есть не вот этого мира, где Вью-Ёрк, а большого мира, где есть Граница, есть живые, есть дважды мертвые…

– В глубинные миры? – быстро спрашивает Гоша.

– Можно сказать и так. В глубинные миры, да.

Неужели это случайность, думает Марина. Глубинные миры, обитель чудовищ, пристанище Орлока… бездна, откуда он поднялся, чтобы уничтожить всех нас. И вот здесь, в Заграничье, в первую же ночь мы встречаем человека, который там побывал.

– А как вы это делали? – спрашивает она.

– Как делал – так и делал, – говорит старик. – Вам, ребята, этого знать не надо. Я свою жизнь разрушил – что я, буду помогать вам разрушать ваши?

– Почему – разрушили? – спрашивает Ника.

– Понимаешь, девочка, в самой глубине нет ни меня, ни тебя, ни мертвых, ни живых, ни дважды мертвых. Там чистый хаос, диссоциация, расщепление. Человеческое сознание не приспособлено для такого опыта. Может повезти раз-другой, но рано или поздно ты возвращаешься оттуда – и перестаешь понимать, кто ты. Тебе кажется, что тебя нет, тебя давно не существует, возможно – не существовало никогда. И остальных – твоей жены, твоих детей, коллег, пациентов, в конце концов, – их тоже нет и никогда не было. И когда ты это понимаешь, уже нельзя жить как раньше. Как, например, несуществующий врач может вылечить несуществующих больных? Это же нонсенс. Обман. Чушь. И вот, в один прекрасный день ты выходишь из дома и идешь не на работу, а в парк. Садишься на берегу озера и смотришь на грязную воду. Бензиновая пленка, ряска, какие-то пузыри… набухают и лопаются. Я смотрел на них и думал, что мы все – тоже пузыри: всплываем из ниоткуда, исчезаем в никуда. Можно ли сказать, что пузыри существуют? Нет. Пузыри эфемерны и краткосрочны… а постоянны лишь вода, грязь и воздух, из которых они состоят. Вот так и хаос – он все поглощает, чтобы родить заново. И если есть смысл что-то делать – то только смотреть на воздух, грязь и воду, пытаясь представить, как работает хаос, как он из ничего создает всех нас.

– Потому что тогда можно по-настоящему вылечить людей? – спрашивает Лёва.

– По-настоящему вылечить людей? – раздается из темноты дребезжащий смех. – Нет, по-настоящему вылечить людей нельзя. Все проще: только это мне и интересно, только для этого всё в моей жизни и было – медицина, путешествия, возвращение… так я и оказался в парке. Перестал быть врачом и стал бродягой.

Почти что история Гошиной мамы, думает Марина. История о том, как путешествие меняет человека. Гошина мама перестала бороться за Открытый Мир, а этот бродяга перестал быть врачом. Ника твердит, что хочет разрушить границы, но ведь понятно, что есть места, куда людям лучше не соваться. Какие-нибудь промежуточные миры, еще страшнее тех, где мы побывали. Или вот – глубинные миры Заграничья.

Не потому ли, кстати, Учреждение так ими интересуется? Как там выразился дядя Коля? Орлок – ключ к глубинному Заграничью? И Юрий Устинович, когда я рассказала про Арда Алурина, тоже говорил, что глубинное Заграничье ему интересно.

Что же там, в самой глубине?

– Простите, пожалуйста, – говорит Лёва, – у меня еще вопрос. Извините, если он покажется вам странным. В нашей области считают, что мертвые не могут меняться. Меняются только живые. Если я попал сюда молодым человеком двадцати лет, то таким и останусь. У меня не появится ни жены, ни детей, будет всегда та же работа, которую я получил после Перехода. Потому что у нас, мертвых, нет времени, верно? Но, выходит, у вас тут все не совсем так?

Действительно, что-то не сходится, думает Марина. Жалко, я сама не сообразила. Хорошо, что Лёва такой умный.

И хорошо, что мы здесь вместе – снова вместе после стольких лет.

– Необычные вы ребята, – отвечает старик, – хорошие задаете вопросы. Ну что я отвечу? Я сам об этом много думал – и мне кажется, раньше все так и было, как ты говоришь. А потом почему-то разладилось. Допустим, сам я стал меняться потому, что сумел спуститься на нижние этажи нашего мира, проникнуть вглубь, – но мне кажется, другие тоже стали меняться. Например, стареть – почти как живые. Бывали дни, когда я ясно видел новые седые волосы у моей жены и новые морщины у нашего директора. Меня тогда это не очень беспокоило: я уже уверился, что все наши знания о мире в корне неверны. Всё надо пересматривать. А если так, что удивительного, если мертвые тоже стареют? Значит, мы заблуждались, считая, что здесь нет времени, вот и всё. А с другой стороны, может, мне показалось? Может, изменился только я сам и, уже изменившись, по-другому увидел коллег и друзей?

Он замолчал. Где-то вдали гулко взвыла полицейская сирена – и стихла в ночном воздухе.

– Ладно, – сказал старик, – давайте спать. Завтра вставать рано.

Марина закрывает глаза и думает: какой был долгий день. Утром мы были на Белом море, сейчас ночь – а мы уже в Главном парке. Но в Заграничье нет времени… можно ли сказать «утром»?.. можно ли сказать «сейчас»?.. или время здесь тоже есть? И «завтра» будет новый день, непохожий на «сегодня»? Или он будет непохожим только для нас, потому что мы живые? Но живые ли мы еще? Или мы никогда не вернемся назад, станем невозвращенцами, станем мертвыми? Или найдем выход, найдем дорогу… дорогу куда?

Дорогу куда мы должны найти, спрашивает себя Марина, но ответить уже не может: она крепко спит.

Они вышли из кустов, едва плот ткнулся в берег. Два парня и девушка, все трое в кожаных куртках, распахнутых на груди и обрезанных около плеч так, что видны мощные бицепсы. Девушка брита наголо, а у парней на головах только широкая полоса неестественно рыжих волос дыбом, ото лба к затылку, словно петушиные гребни. Не видно ни байсбойных бит, ни другого оружия, и Ника с любопытством рассматривает эту троицу: при свете дня джеты не выглядят угрожающе, чем-то даже напоминают участников одного из НОМов, о которых писала Инна Биргер. Впрочем, может, дело в том, что за спиной у Ники стоит старик-бродяга, единственный врач на весь парк.

– Доброе утро, Доктор, – говорит бритая девушка.

На ней короткая юбка, рваные темные чулки и черные блестящие сапоги на такой высокой платформе, что она со спутниками одного роста.

– Здравствуй, Кейси, – отвечает старик. – И вам доброе утро, Руэри и Грэди.

Парни пожимают старику руку. На ногах у них широкие, сужающиеся книзу штаны и обычные тяжелые турботинки, точь-в-точь такие же, в каких ходят на сборы и в походы.

По сути, думает Ника, такие же ребята, как те, о которых мы пишем в «Молодости».

– Рада знакомству, – говорит она, протягивая руку. – Меня зовут Ника.

Помедлив, Кейси пожимает ее ладонь. Пожатие по-мужски крепкое, и Ника сразу понимает, что Кейси – главная из трех.