Сергей Кузнецов - Живые и взрослые [трилогия]

– Это был я, – повторяет Гоша – и тут стул под ним исчезает. Удар об пол отдается болью в голове, Гоша стонет, хочет закрыть глаза, но веки не слушаются.

Над ним склоняется лицо полковника Стила. Стальные глаза близко-близко, поблескивают, словно два пистолетных дула.

– Не ври, – еле шевеля тонкими губами, говорит Стил. – Мы точно знаем, что это не ты. Скажи – кто, и мы тебя отпустим.

– Это был я, – повторяет Гоша, и боль взрывается под черепной коробкой, словно мозг лопнул под давлением, как воздушный шарик.

– Не ври, – снова повторяет полковник Стил, – только не ври мне, сынок. Назови имя – и ты свободен. Ну же!

– Это был я, – шепчет Гоша, – я, я, я!

Черная воронка выплевывает Марину у полуразрушенного павильона. Ржавый железный каркас, гнутые рамы с облупившейся краской, почти ни одного целого стекла. Внутри павильона куда-то под землю ведет лестница, бетон на ступенях искрошился, тут и там торчат куски арматуры. Марина ежится от холода, кутается в легкую куртку. К ногам падает жухло-красный лист.

Марина поднимает голову. Она стоит у высокой металлической мачты, покосившейся, скрипящей на ветру. На самой верхушке раскачивается покореженная конструкция из железных прутьев и осколков стекла. Хмурые тучи плывут по небу.

Засыпанная листьями дорожка карабкается от павильона в гору. Вдоль дорожки – полуголые осенние деревья. Марина проходит несколько метров и оглядывается. Теперь хорошо видно: на верхушке мачты поскрипывает гнутая буква «М».

Это ее станция метро. Конечная остановка, названная в честь нового микрорайона.

Что случилось, думает Марина, почти бегом поднимаясь в гору. Неужели война? Мертвые применили какое-то новое оружие?

На обычно оживленной улице никого нет. Как и раньше, где-то вдали виднеются панельные дома, но их силуэты изменились. Вместо идеальных прямоугольных очертаний – скосы, ступенчатые линии, тупые углы.

Сухие бесцветные листья медленно падают с деревьев. Сколько же лет прошло, думает Марина. Помню, с ребятами обсуждали: деревья вырастут лет через тридцать.

Конечно, я же была в Заграничье – а там нет времени, и не знаешь, когда вернешься. Выходит, здесь прошло тридцать лет. Или сорок.

…Я была в Заграничье? Но почему я ничего об этом не помню?

Теперь, поднявшись на холм, Марина лучше видит знакомые дома. Сразу понятно: в них давно никто не живет. Стекла выбиты, балконы обвалились, кое-где обрушились целые секции, и пустота зияет посреди прямоугольного силуэта – словно улыбка человека, лишенного переднего зуба.

Дорога направо ведет к ее дому, и Марина поворачивает в другую сторону. Она не хочет видеть, что сталось с квартирой, куда она с родителями въехала всего несколько месяцев назад, – достаточно с нее развалин. Она опускает глаза: асфальт изъеден трещинами, сквозь них пробивается ядовито-желтая трава.

За спиною – тявканье и вой. Марина оглядывается: за ней следом трусит несколько бродячих псов. Ввалившиеся бока покрыты струпьями, уши разорваны в драках, языки высунуты. Псы приближаются ровным шагом, Марина думает: мне нужна палка, а еще лучше – спички или зажигалка. Сделаю факел, и собаки убегут. Она озирается: на холодной, покрытой жухлыми листьями земле ни одной палки.

Марина бежит к лесу. Собаки чуть отстали, но все равно следуют за ней.

Чувствуют мою готовность драться, думает Марина. Уважают и боятся.

Она улыбается – впервые с тех пор, как оказалась здесь.

Куда исчезли люди, думает Марина. Ни живых, ни мертвых, никого.

Впрочем, мертвых только еще не хватало. Марина нервно смеется.

От леса тянет сыростью, запах гнилостного тумана ударяет в ноздри. Неужели и лес тоже… думает Марина, но не успевает решить, что тоже , уже видит: там, где был лес, простирается болото. Деревья повалены или стоят лишенные листьев, и даже поздней осенью ясно: они никогда не зазеленеют снова. Пузыри газа лопаются на поверхности ржавой воды.

Марина выуживает из грязи длинную заостренную палку – видимо, кто-то срубил молодое деревце, чтобы перебраться через трясину, да и бросил на берегу.

Вот и хорошо, думает Марина. По крайней мере, у меня есть оружие.

Собаки почти догнали, полукругом медленно надвигаются на Марину. С нарастающей тревогой она понимает, что бежать некуда: болото закрывает путь к отступлению. Она выставляет вперед свое копье и, поводя заточенным концом из стороны в сторону, наступает на собак.

При схватке со стаей, вспоминает Марина, первым делом нужно атаковать вожака. Если удастся его убить, победа обеспечена.

Вожака определить нетрудно: крупный рыжеватый пес с разорванным левым ухом и проплешиной на спине. По тому, как он движется, понятно, что, несмотря на раны, он все еще самый главный в стае.

Полукруг голодных собак сжимается. Марина тычет палкой, словно раззадоривая. Она знает, что будет делать, если пес бросится, – но как быть, если он останется равнодушен к палке, отойдет и атакует позже? Не успевает решить – вожак прыгает, и Марина отскакивает, выставив палку перед собой. Рык переходит в вой, рыжий пес хрипит среди подгнивающих листьев, Марина выдергивает палку из раны и, медленно отступая, оглядывается: ну, кто следующий? Псы рычат, а потом торжественно смыкают круг над умирающим вожаком – не то отдать последние почести, не то добить.

Марина осторожно обходит стаю и заросшей асфальтовой дорожкой бежит к школе, оставляя за спиной рык и истошный визг.

Это ее языковая спецшкола, но некогда новое здание растрескалось до неузнаваемости. И где доска, на которой написаны имена тех, кто был на войне? Где лозунг над входом: «Кто не учит язык своего врага, обречен выучить его как язык хозяина»?

Марина распахивает дверь. Скрип ржавых петель пронзительно отдается в прохладном осеннем воздухе, битое стекло хрустит при каждом шаге. Все покрыто белесой пылью, густой и глубокой, точно свежевыпавший снег. Облупившаяся краска на стенах свисает лохмами, вход в гардероб перегорожен перевернутыми скамейками. Обычные скамейки, в каждой школе есть такие. Сидя на них, переобуваются по утрам младшеклассники, а ребята постарше только ставят ногу, чтобы завязать шнурки, – в старой школе Рыба всегда ругалась, что они пачкают сиденья. Видела бы она сейчас эту школу!

Выставив перед собой на всякий случай палку, Марина идет мимо гардероба. Некоторые вешалки выломаны с корнем, но вот на крючке висит одинокий мешок со сменкой, раскачиваясь, хотя нет ни сквозняка, ни ветра.

В конце коридора – кабинет директора, над дверью – часы, как обычно – серебряная звезда в круге. Но стрелок нет, да и висят часы неправильно: шестерка наверху, а двенадцать внизу. В детстве звезда напоминала Марине человека, раскинувшего ноги-руки, – этот висит вниз головой.