Цезарий Збешховский - Всесожжение [litres]

Коллективное сознание Саранчи замечает этот манёвр, потому что сейчас перед большими подразделениями движутся сапёры со скользящими по стене ботами. Автоматы сканируют помещение в поисках излучателей и повреждают инсталляции, но нити ещё много раз окажутся полезными в этой борьбе. Какое-то время спустя интендант включает их при каждом случае, когда отношение сил врага к нашим переваливает за 3:1.

Это последнее сообщение, которое я получаю с инфора. Связь разорвана, а я смотрю через подключённую напрямую камеру на остывающее тело, лежащее на операционном столе. Колыбель отсечена, работает на аварийном подключении. Я не хотел бы сохранять сознание так долго, но реакция на импульсы даёт лучшую ориентацию во время сопоставления данных. Трансфер человека без сознания труднее и, как правило, не столь точен.

В голове взрывается ослепительный свет, когда через матовое стекло в комнату проникает окружённый голубым светом вампир. Он несколько раз прыгает, прежде чем перестаёт светиться, и стабилизируется в центре помещения. Несколько ошеломлённый, подходит к дверям и выглядывает наружу. Его приветствует пористая стена из газированного бетона, напоминающего грязную пемзу. Его товарищи перепрыгнули внутрь искусственных скал.

«Умрёшь со мной, сукин сын», – думаю я сонно. Лениво радуюсь, что войска Саранчи увязнут в Замке навсегда. Мысли разлетаются во все стороны. Я помню, что лишь несколько боевиков достигли уровня –10, где-то ведь есть граница точной навигации и оценки протяжённости туннелей. Ещё помню, что мои дети хорошо защищены, под опекой Луизы. И всё ещё помню, кто я, когда нападающий в бронеформе поворачивается в мою сторону. По потрескавшемуся шлему блуждают световые блики.

Я впервые вижу вампира так близко. Мутации привели к развитию мышечных тканей, но это не они изменили силуэт. Это из-за нагромождения на теле имплантированного оборудования и вспомогательных организмов, выращенных в готтанской пустыне. Лицо солдата закрывает полупрозрачное забрало. На глазах у него чёрные гоглы, за которыми горит голубой свет. Он подходит ближе и поднимает ладонь в кожаной рукавице, усиленной металлическими пластинами.

Я не чувствую ничего, кроме посеревшего страха, что больше никогда не увижу Иана и Эмилю. Я всё ещё о них помню, а значит я всё ещё человек. Я человек, я человек, я человек, ячеловекячеловекячеловек.

Рука в бронеформе опускается.

Мне улыбается женщина с седыми нитями в волосах; длинные пряди спадают на голубой фартук. Реликт прошлого, импортированный из Ремарка, – на это указывает её странное имя, Живия, и рамманский акцент, смягчённый до предела, как будто при каждом слове она едва сдерживала рвоту. Торо говорит, что это популярная модель, произведённая в Ионе, на фабрике Mahler&Goldman Co ., которая специализируется на технике для домашнего хозяйства. Женщина суетится в микроскопической квартире, повторяя одни и те же действия. Её полностью поглощают пылинки на столе, стаканы и тарелки, глажка одежды, заварка чая, поправление моих подушек. Через равные промежутки времени она отзывается по сети, используя третье лицо вместо первого или множественное число вместо единственного, как будто бы незнакома до конца со своей идентичностью.

– Сегодня хорошая погода, Карл. Сейчас Живия откроет окно, чтобы вошло немного свежего воздуха. Сделаем чай и выпьем его вместе. Живия заказала тебе массаж, немного подвигаемся ради здоровья.

Этому жилищу больше ста лет, его построили перед годом Зеро, когда всем ещё казалось, что нас зальёт волной эмигрантов с Юга. Что-то пробивается из-под слоя воспоминаний, как вкус давно съеденного блюда. Массивные двери расположены напротив лифта, за ними какая-то узкая прихожая с узким встроенным шкафом. Слева ванна, где с трудом поместились душ, унитаз и стиральная машина с вертикальной загрузкой. Справа слепая кухня и застеклённый проход в зал-спальню-столовую. Комната большая, если мерить здешними стандартами, через окно с высоты одиннадцатого этажа видно парк, а балконные двери ведут на небольшую лоджию. Моя кровать стоит в углу, между книжными полками, которые Живия активно протирает от пыли, и аппаратурой VoidWorks : сплетением чёрных змеек, проникающих в худое тело Карла.

– В твоё тело, – уточняет Торо.

Сегодня особенный день, фрагменты воскресных сайтов загорелись приоритетной информацией. Меня разбудили сигналы, цветные картинки, мигающие под веками. Маленький корабль разбился неподалёку от Волчьих гор, на готтанско-ремаркской границе, и все агентства (еще живые ИИ) отметили этот факт. Разбился час назад, во время аварийной посадки на безлюдье и неизвестно, подвергся ли крушению. Спейс шаттл «Персей Колибри-4Б ».

Я не могу найти объяснений, до сих пор не понимаю, что такое « Heart of Darkness », о котором идёт речь в комментариях. Мне хочется спать, и я хотел бы, чтобы иконки исчезли, а Живия больше не отзывалась. Торо предупреждает, что сейчас я почувствую боль форматирования. Нужно снова нырнуть поглубже.

– Ты готов, Карл?

– Генри, ты, зараза! Если ещё раз назовёшь меня Карл…

Слова сливаются в шарики, в блестящие бусы, нанизанные на нити контекстов, закрученные вокруг тематических пней и ветвей. Их цвета колеблются от глубоко алой ненависти, через оранжевый, жёлтый и зелёный, аж до голубого цвета безразличия. Целый спектр значений, который невозможно описать словами. Когда Генри нанизывает их одно за другим, они ритмично стукаются друг об друга. Россыпь человеческой мысли, плавающая в электронном месиве.

– Всё в порядке, – подбадривает он. – Порт хорошо сообщается с отделом речи в мозгу. Ты уже конструируешь сложные предложения. Это большой прогресс.

Да, это было в буквальном смысле не-ве-роятно, когда первые слова появились из небытия. Сначала было слово, но совсем не слово «я», как можно подумать. Все пошло, вероятно, по самым толстым и старым ветвям, а различие «я» и «не-я» более позднее, чем различие основополагающих состояний «хорошо – плохо», «тепло – холодно» и «голоден – сыт». Первые драмы и триумфы, примитивные праслова, которые мы вообще не учим, но строим на них фундамент своего сознания. Неупорядоченные мысли, как тени на скале.

Сейчас я могу забывать и открывать, ошибаться и ассоциировать: сухой с листьями, белый с холодом, радостный со светом. Ошибаться – это вещь…

– Какая это вещь, Генри? Я не помню.

– «Я ещё никогда не встречал человека, который был бы полностью бодрствующим», – замечает он спокойно.

– О чём ты?

– Это только цитата, заставка. Невинная автотематическая шутка.

– Меня нервирует эта твоя таинственность. Я хочу, чтобы ты мне всё объяснил.