Цезарий Збешховский - Всесожжение [litres]

Францишек движется не с такой грацией, как Сигур, но это лишь вопрос времени. Вопрос тренировок, которые произойдут по дороге, привыкания к новому интерфейсу, как в дельтаплане из авиасалона. Он верит, что он всё ещё колыбельщик, просто временно лишённый колыбели. Он преодолеет преграды, он всегда это делал – много раз доказывал собственную состоятельность. Даже ценой смерти.

(Францишек Элиас – это я.)

Мы сидим в коридоре старого «Ритца», на протёртых стульях возле резного трехногого столика. Компанию нам составляет лампа со шнурком, которым когда-то включался свет (лампочка куда-то пропала), а в хрустальной пепельнице скончались окурки сигарет. Середина ночи, капли дождя стучат в чёрное окно.

Парень, который снимает комнату на последнем этаже, хотел продать нам «Анализ», забытую картину ученика Ричарда Эстеса. Грязный гиперреализм, так называется стиль Тома Йорка, любимого художника Вивьен. Не очень элегантное, но подходящее название. Города Эстеса выглядят стерильно, а эффекты светотени взывают к зрителю в стеклянно-бетонной пустоте. Сам Йорк любит туманы пыли и мусор, высыпающийся из контейнеров, муралы и потёки грязи на витринах магазинов. По его улицам ходят люди из бедных районов, одеты в тряпьё из секонд-хэнда, с пакетами в руках, с жирными волосами. В их глазах виден отблеск голубого света, как будто солнце отражается в капле океана. Вивьен считает Йорка пророком: он творил до того, как френы выжгли человеческий мозг.

Его открыл для нас престарелый пьяный торговец произведениями искусства. Он что-то бормотал о фатальном совпадении, которое препятствовало ему в продаже картины. Поэтому мы сидим в грязном доме и немного неуверенно улыбаемся. Не можем понять, то ли должны проклинать собственную глупость, которая заставила нас поверить объявлению в Синете, то ли воспринимать это как экзотическую экскурсию. Мы любим говорить друг с другом в странных местах – в подземных гаражах, в гардеробах с мокрыми плащами, в ресторанной кухне. Я помню другой вечер, который мы провели на чердаке, арендованном Юки, сидя на тряпке перед входными дверями. К счастью, хозяина не было тогда дома.

– Всё не так плохо, этот отель мог быть нарисован Томми, – говорю я наконец.

Вивьен улыбается уголками губ. Я касаюсь пальцем кончика её веснушчатого носа:

– Мы внутри этого «Анализа», может, немного лучше одеты.

– Это, видимо, новый тренд в его творчестве, – Вив вытягивает электросигарету «Вог». – У тебя есть тонкие картриджи? Мои как раз закончились.

– Я куплю в автомате внизу, если он работает. Подождёшь минутку?

Я не помню, что она ответила. Либо поменяла тему, либо я, блуждая взглядом по задымленному потолку, не воспринял её слова.

Каждый колыбельщик в результате заболевает Present Time Syndrome [38] Синдром настоящего времени ( пер. с англ. ). : когда думаешь о событиях из прошлого, настоящее растягивается, словно резинка. И вот я снова там, живу воспоминаниями, не зная, где они начинаются, а где заканчиваются. А потом голубоватая волна вдруг выбрасывает меня на берег реальности. Перевернулся полюс моих страхов; сейчас я надеюсь на одно: то, что я несу у себя в голове, мне не принадлежит. Быть собой – это самое сложное.

Потому я всё больше думаю о Вивьен как о резко прерванном мечтании. Осознаю, что там, где другие обретают хотя бы фальшивую историю жизни, я всегда находил лишь пустоту в её образе, она была для меня неполной. А потом забываю обо всём, забываю тех, кто был для меня самым важным. В распадающемся мозгу торчат застрявшие имена. Они обретают абстрактные формы. Dear darkness, dear darkness, won’t you cover me again? [39] Дорогая тьма, дорогая тьма, не скроешь ли ты меня опять? (строчка из песни PJ Harvey «Dear Darkness») ( пер. с англ. )

Воспоминания, залитые в мозг, сфабрикованные мединженерами, нужны дирексу не только для того, чтобы создать личность, но и для того, чтобы занять чем-то мысли во время бешеного бега. Вокруг меня мелькают фасады домов, пульсируют огни, просторы полопавшегося асфальта, а потом деревья, всё больше деревьев, когда я покидаю предместье Раммы. Погружаюсь в густоту Ренской Пущи, которая окружает город с запада, загажена взрывами бомб и светится инфильтратами френического оружия. Насколько было бы проще бежать, если бы у меня в голове нашлись серьёзные воспоминания, которыми я мог бы занять себя. Тем временем восковые лица кричат мне на ухо, что я живу слишком долго и задержался на одном месте, как мир.

Перед годом Зеро всё постоянно менялось, зажигалось и гасло, рождались новые тренды, молодые люди интересовались не теми вещами, что старшие. А потом жизнь замерла на месте. И сложно сказать, ответственна ли за это потеря плазмата, влияющего на способности творения, или мы просто выгорели как вид. Мы и дальше создавали новые технологии, копались в собственных мозгах, упрямо прогоняли Индивидуальность, но наша культура стала культурой сэмплирования – бесконечно перерабатываемых кусков того, что уже было. Микшированные каверы, которые снова слушают следующие поколения.

За чувство безвременья ответственны всемогущие ИИ. Они помнят всё, перемалывают в банках данных миллионы событий, но для них это не прошлое в человеческом понимании, история плавает в супе настоящего времени. Информация упакована так густо, что трудно сказать, какая должна отойти в забытье, а какая по-прежнему обладает силой толкать мир вперёд. Я думаю, что колыбельщики похожи на них – они наиболее дегенеративные единицы. Продление существования приводит к тому, что они теряют ритм развития, который направляет наши шаги к новому, даже против наших собственных замыслов. Мы не так представляли себе совершенство.

Я не чувствую гнева или отчаяния. Не чувствую ничего, кроме разочарования. Зачарованное прошлое и разочарованное настоящее: так их можно отличить. Сигур реагировала на страдания людей по-своему, пыталась что-то сделать своим наивным, неофитским образом. Я отдаюсь бегу, избегаю открытых пространств, ищу самую лучшую дорогу к Замку. Последнее возвращение домой: часы проходят в ритме тяжёлых ударов о землю, бум-бум, бум-бум, грунт не выдерживает веса тела и время от времени даёт трещины, проваливается подо мной. Я выбираю сухие территории, утоптанные тропинки, каменистую почву. Когда чувствую голод, то питаюсь и не вредничаю. Косуля со сломанной шеей, останки женщины в сожжённой машине, зомби, встреченные на развилках дорог, – застываю в сомнениях, что из этого выбрать.

Каждые несколько часов я устраиваюсь подремать, пятнадцать минут или полчаса. Ищу неглубокие ямы, мелиорационный ров или просто закапываюсь в листьях. Ночью обхожу Палавию, где из разрушенных заводов переработки выстреливают столбы огня. Немного дальше, на краю деревни, убиваю пожилого человека, который, невзирая на обстоятельства, ведёт утром стадо коров на пастбище. Он протестует, когда я разламываю голову одной из них (кулак проваливает череп, ломает ноги). Бросает в меня камнями и верещит как сумасшедший. Я прибиваю его гарпуном к пню сосны, а животное затягиваю вглубь леса. Размещаю «Кватро» вокруг логова и бросаюсь на свою добычу.