Яцек Дукай - Идеальное несовершенство [litres]

– Стало быть, это вы тот самый Адам Замойский. Наконец-то. Мы, полагаю, должны… Простите, – она провела своего скакуна в бокс. Тот саркастически жаловался; она успокоила его, похлопав по шее. Вернувшись к Замойскому, она сняла перчатки и распустила волосы. Те опускались ниже плеч. – Анжелика Макферсон.

Он пожал ее ладонь.

– Очень рад.

– Как я слышала, последние полгода я провела с вами, причем в каких-то безумных внепортовых вояжах.

– С вашей стороны на самом-то деле всего пару дней.

– А с вашей?

– Месяц, два. Но на самом-то деле тоже дни.

Он оглянулся на Джудаса. Макферсон послал ему над хребтом скакуна жены веселый взгляд. Разговаривал с ней вполголоса, сразу отвернулся.

Анжелика тем временем изучающе всматривалась в Замойского. Похоже, ожидала более решительной реакции. Подошла к нему достаточно близко, чтобы вызвать отклик одним только молчанием.

Адам же мысленно взвешивал подозрения. Посвятил ли Джудас ее в свой план? А может точно так же «запрограммировал»? А может – может и сами подозрения Замойского являются эффектом многоуровневого программирования?..

– Я полагал, что вы учитесь в Пурмагезе.

– Пурмагезе перестало быть безопасным.

– Да, верно, там немного, хм, продырявили окрестности.

– Вы должны рассказать мне обо мне.

Она взяла его за локоть, потянула. По Замойскому прокатилась вжимающее в землю дежавю. Он беспамятно позволял себя вести. Сглотнул горькую слюну. Тело слушалось его с совершенной уступчивостью, поддавалось очередным рефлексам.

Боковой лестницей они взобрались на третий этаж. Он не спрашивал, куда они, собственно, идут. Спрашивал ее, чем она занимается. Она расписывала политические нюансы ситуации и позиции «Гнозиса» и Макферсонов; как видно, это было здесь дежурной темой для товарищеского трепа.

По дороге Замойский заметил характерный барельеф – тот же герб и тот же девиз, что в главном зале. Теперь его ударила двусмысленность этого призыва. Unguibus et rostro . И правда, вся эта сила держится на когтях, зубах, клыках.

Анжелика заметила его веселость.

– Что?

Он указал на герб на стене.

– Ну да, – призналась она, – форс слегка конкистадорский.

– А разве роль «Гнозиса» не такова?

– Конкистадоров? «Гнозис» никого не грабит.

– У вас монополия на чужое золото. Если я могу так выразиться.

Разговор незаметно сдвинулся с полушутливого трепа на серьезную дискуссию. Анжелика смешалась. Она пока довольно плохо читала манифестации этого мужчины.

Потому что, как учит отец Пренье, мы всегда входим в интеракцию исключительно в манифестации и через нее, будь это управляемая с Плато наноманция или оригинальное тело стахса Первой Традиции.

– Уясни это себе, дитя, – говорил отец Пренье, – тело – это не ты. Конечно же, это твое тело, через него ты чувствуешь и его даешь чувствовать. Им ты распознаешь себя как самость, поскольку френ заметить невозможно, а идентификацию мы проводим только через контраст. Но если твое тело отрезать, ты все равно останешься Анжеликой Макферсон. Это попросту очередной слой одежды, только реже меняемый и уязвимый для раздражителей.

– Вы упрощаете, отче.

– Конечно. Говорю. Манифестирую. Мне приходится упрощать. Я даю тебе лишь зерно идеи. Ты сама должна его посеять, поливать, взращивать.

Не слишком это у нее получалось. Она впала в удивительное лицемерие: прекрасно понимала ничтожность телесных манифестаций других персон – так ее воспитали, и она умела смотреть «сквозь» физическую оболочку, бессознательно разделяя временную форму и эссенцию существования, – но сама думала о себе как об этой телесной манифестации.

«Кто?». «Я». И образ под веками: загорелая девушка с длинными ногами, темные волосы заслоняют лицо.

Под взглядом зеркала еще выразительней: болотная ведьма, слонобойка. Икона физической формы.

И вот она вошла в медитативную келью Пурмагезе, чтобы совершить ежегодную архивацию, села в кресле, еще потная после бега от океана, отец Флоо подал ей стакан, она выпила, наносок был холодным, чуть кисловатым, отдала стакан иезуиту, они поговорили еще минутку, она вытерла лицо футболкой – и выпала, кашляя тягучей субстанцией, на пол подвала, под опорожненной от исходящей паром жидкости емкостью, голая, ее трясло от неконтролируемых судорог. Некий мужчина пытался ее приподнять. Испуганная, она хотела убежать, отодвинуться… Они легко подняли ее, бессильную, она даже дыхания не контролировала, движений глазных яблок. Впрочем, эти-то первыми поддались разуму, уже через несколько секунд. Тогда Анжелика получила возможность сосредотачивать надолго взгляд на отдельных персонах. В той, что шла сбоку и в паре шагов впереди, полуобернувшись к ней, и что-то непрестанно говорила, она с удивлением узнала отца. Часто видела его по телевизору в Пурмагезе, потому и сомнения не имела, кто он: Джудас Макферсон. Под черепом серия разрывов: голая – укрыться – выровняться – отец – Фарстон – не выказывать радости. Когда она виделась с ним в последний раз? Боже, как давно – было ей тогда шесть, семь лет. Это бездна. Собственно, она ничего не помнила. Что-то он привез ей в подарок – что? Сладости, одежду? Взял на прогулку по окрестностям Пурмагезе. В тот раз был сезон дождей, далеко они не зашли. Кажется, она плакала.

Один из тех, кто ее вел (вся процессия ходила вот так по кругу между емкостями) прижал ей что-то по очереди к ушам, и она начала слышать.

– …с Адамом Замойским, воскрешенцем из двадцать первого века. Поскольку мы открыли Войны, следует поставить крест на всем, что не было в тот момент закрафтированным. И все же теоретически возможно, что тебе придется синтезировать френы. Учитывая все это, нет никакого смысла отсылать тебя назад в Пурмагезе.

Пурмагезе!

– Икх! Икккх! Ииирх!..

– Потихоньку, потихоньку, все уже, выплюнь это. Выплюнула? Выплюнь! Кто-нибудь, стукните ее!

– Крх! Ссс-сс… сссколько?.. – простонала она, сражаясь с языком и голосовыми связками.

– Больше пяти месяцев, – сразу ответил отец. – Воистину, тяжелая потеря. Я должен был настаивать на более частой архивации.

Она заметила свое отражение на поверхности одной из емкостей, мимо которых они проходили. Внутри замер рыжеволосый мужчина со щетиной на лице. Она отдавала себе отчет, что совершенно таково же содержание всех емкостей вокруг. В любом случае, другой Анжелики она нигде не замечала – за исключением, собственно, той, в отражении: покрытой лоснящейся слизью женщины с очень бледной кожей. Мне нужно загореть, подумала она. Это я убила слона, подумала. Что за жалкая манифестация, подумала.

Тогда она не давала себе отчета, но, собственно, это и был момент радикальной реконфигурации френа и разрыва самоидентифицирующего соотнесения: