Елизавета Сагирова - Оазис

Впрочем, почему одной? И кто сказал, что остаток ночи я проведу в нашем домике?

Я покосилась на шагающего рядом Доннела. Вот кто по-прежнему решает, где и с кем мне спать. Разве не за этим он оставил меня в Оазисе?

— Мне идти к тебе в номер? — спросила я и сама удивилась тому, как холодно и отстранённо прозвучал мой голос. Никогда раньше я не позволяла себе разговаривать с Ральфом таким тоном.

Он ответил не сразу, словно тоже был удивлён. Но когда наконец заговорил, я не услышала ни досады, ни раздражения.

— Как тебе угодно, милая. Хочешь пойти ко мне?

— Нет, — быстро ответила я. Быстрее и резче, чем мне бы хотелось, но Ральф не рассердился и на этот раз.

— Как тебе угодно, — повторил он. Я уловила в его голосе нотку сожаления и испытала мгновенную злорадную радость. Сударь Доннел думал, что, шантажом и угрозами разлучив меня с Яринкой, сумеет оставить в своём владении не только моё тело, но и душу? А вот не выйдет.

Потом мы шли молча до первой лестницы, уводящей с пляжей наверх, через хитросплетения узких улочек и переулков Оазиса к сияющему над всем этим, как исполинская елочная игрушка, Айсбергу. Здесь, у поворота к нашему домику, я не выдержала и, остановившись, задала вопрос, который не давал мне покоя с момента нашего с Ральфом последнего разговора.

— Если бы я села в лодку с Яринкой, что бы ты сделал?

Ральф помолчал; я чувствовала, что ему не хочется отвечать, но упрямо стояла на месте, вопросительно глядя снизу вверх на его резкий профиль.

Наконец Доннел коротко ответил:

— Я был бы вынужден сделать то, что обещал. Остановить вас всех.

Я кивнула сама себе, внутренне успокоившись: правильно сделала, что не поддалась на Яринкины уговоры и не провалила этим всё дело. Значит, и жалеть не о чём. Хорошо.

— Я пойду? — Ральф оставался моим хозяином, и я не осмелилась просто взять и уйти, не получив на это его разрешения.

— Нет, — неожиданно он одной рукой резко взял меня за плечо и развернул лицом к себе, а второй придержал за подбородок, не давая отвернуться. Заглянул в глаза.

— Ты помнишь, что я тебе говорил? Почему не отпустил?

Я помнила. Отлично помнила наш разговор в день его возвращения, когда он передал мне письмо Яна и поставил перед выбором: свобода Яринки в обмен на мою. Конечно, первое, о чём я спросила, услышав такое, — почему? Ответ меня не убедил.

Наверное, именно это сейчас отразилось на моём лице: я услышала, как Ральф с бессильной досадой скрипнул зубами.

— Да пойми, Худышка, ты же совершенно асоциальный ребёнок. Ничегошеньки не видела, кроме своей деревни в лесу, потом приюта, и вот теперь — этого острова. Почему ты не можешь просто не поверить тому, что здесь тебе будет лучше, и, главное, — безопаснее?

Теперь заскрипела зубами я. А почему бы ему просто не понять, что для меня возможность быть рядом с Яринкой важнее безопасности. Нашёл чем пугать!

Ральф продолжал говорить, но всё это я уже слышала в прошлый раз. Да, он же обо мне заботится. Да, я представления не имею о том, на что себя обрекаю, даже если каким-то чудом мы сумеем выйти на Михаила Юрьевича, Дэна и всех других . Да, при самом удачном раскладе меня ждут несколько тяжёлых лет в подполье, которые всё равно рано или поздно закончатся арестом, а то и гибелью. Да, побега на Запад мне не видать, как своих ушей, это всего лишь замануха для вербовки новых идиотов, придуманная кучкой вредителей, возомнивших себя сопротивлением. Да, он — Ральф Доннел, взрослый, видавший виды человек, который прекрасно знает, какие последствия может иметь моё опрометчивое стремление к свободе, и поэтому он взял на себя ответственность не дать мне совершить такую ошибку. Да, сейчас я могу сколько угодно дуться и злиться, но когда-нибудь пойму, что у него просто не было иного выхода. И скажу спасибо.

Последнее меня добило. Спасибо? За что? За те минуты, когда я не могла даже в последний раз посмотреть на свою уплывающую подругу из-за застившей глаза пелены слёз? За то, как была вынуждена раз за разом отказывать ей в том, чего сама хотела больше всего на свете, — умчаться прочь вместе, повторить восторг нашей звездопадной ночи побега из приюта? За предстоящие мне бесконечные дни, недели, месяцы, а, возможно, и годы одиночества? За то, что я не могу быть уверена в том, что вообще когда-нибудь ещё увижусь с Яринкой? За то, что ямка под поваленной сосной где-то в сотнях и сотнях километрах отсюда — единственное, на что мы обе можем надеяться?

Руки непроизвольно сжались в кулаки. Теперь Ральфу уже не нужно было придерживать меня за подбородок, чтобы не дать опустить глаза — я сама уставилась на него, испепеляя взглядом. И, наверное, ярость моя в тот момент была настолько осязаема, что разошлась вокруг незримой ударной волной, и Ральф отпустил мою руку, даже отступил на шаг, растерянно замолчав. А я, не в силах контролировать злость и обиду, даже не столько на него, сколько на всю свою нескладную жизнь, негромко, но непримиримо сказала:

— Ты всё врёшь. Плевать тебе на мою безопасность! Тебе просто жаль терять то, на что ты деньги потратил. Тебе хочется и дальше трахать меня, когда и как вздумается, я ведь не могу тебе отказать. Так не стесняйся говорить об этом, я и так знаю своё место и никогда его не забуду!

Лицо Ральфа дрогнуло. На миг брови поднялись знакомым домиком, рот как-то беспомощно приоткрылся, но тут же губы сжались, скулы закаменели. Он молчал какое-то время, выжидающе глядя на меня, словно думал, что я сейчас возьму свои слова обратно. Потом холодно усмехнулся.

— Значит, такого ты обо мне мнения? Что ж, не стану тебя разубеждать и отнимать роль жертвы: она имеет свои плюсы. Скажу только, что отныне не предъявляю никаких прав на твоё общество. Придёшь ко мне, только когда и если сама захочешь. А до тех пор избавляю тебя от своей деспотичной персоны.

С этими словами Ральф отвесил в мою сторону что-то вроде полупоклона и быстро зашагал вверх по улице. Но за долю секунды до того, как он отвернулся, я снова успела увидеть выражение почти детской обиды на таких обычно жёстких чертах лица.

«Вот теперь я осталась совсем одна», — подумалось мне, и внезапно пришло острое сожаление о сказанных Ральфу словах: я даже невольно потянулась вслед за ним — догнать, извиниться! Но тут же вспомнила, какими глазами смотрела на меня из лодки Яринка, как отчаянно переплелись наши пальцы в последнюю секунду… и осталась на месте.

А когда в начавшей уже сереть предрассветной темноте подходила к крыльцу дома, снова заплакала.

Яринки хватились только к вечеру. Доктора обеспокоило то, что она ни разу за весь день не явилась к нему на осмотр, и он спросил об этом Ирэн. Ирэн, в свою очередь, побеспокоила Аллу, Алла — меня. Я, проспавшая до обеда и пребывающая в самом мрачном расположении духа, — думаю, не надо объяснять, почему, — вяло огрызнулась, заявив, что Яринка в клинике, где ей и положено быть после того, до чего её довела чудесная местная работа. Алла посмотрела на меня странно, но ничего больше не сказала.