Валентин Тарнавский - Цвет папоротника

— М-не холодно, д-до-очень холодно, там с-снег, там с-смерть.

И дрожала мелкой дрожью, прижимаясь к его плечу. Фома ласково, словно маленького ребенка, успокаивал ее. Ломким, необычным голосом говорил ласковые, добрые слова, которые когда-то сам слышал от матери и которые горе превращали в горюшко, лихо в лишенько, и сам с удивлением чувствовал, как в нем рождается что-то новое, незнаемое, пробуждается удивительный первичный инстинкт, который и толкает человека на защиту всего слабого, беззащитного, обиженного. Этот родительский инстинкт, дремавший в нем тридцать лет, теперь пробивался наружу.

— Не бойся, все хорошо, тут тебя никто не тронет, я никому не дам тебя обидеть, девочка ты моя, умница, не плачь…

Но слезы ее лились неудержимо. Пусть, пусть облегчит душу, думал Фома, после дождя всегда свободней дышится. Несомненно, шок у девушки затягивался. В милиции она сейчас ничего связно не расскажет. Там холодно, цементный пол, а сержант непременно начнет с анкетных данных: кто такая, где документы, почему в таком виде. А затем, чего доброго, поинтересуется, уж не Фома ли ее раздел, спросит, где и кем он работает. А выслушав историю о том, как в квартире холостяка среди ночи очутилась раздетая девушка, лишь недоверчиво хмыкнет. Нет, сейчас ей нужна не юридическая консультация, а врачебная опека. Нужно звонить в «Скорую». Первую помощь он ей оказал, а дальше пусть сами разбираются.

Фома понес поднос на кухню, аккуратно, почему-то медленнее, чем обычно, вымыл посуду, перетер полотенцем все тарелки, а когда вернулся в комнату, незнакомка уже спала, укрывшись его кожухом. Вокруг нее меховой каймой улеглись все пятнадцать котов.

Водянистый почувствовал, что у него гудят, подламываются ноги, и обессиленно опустился в глубокое кресло. Нужно было идти звонить, а он все сидел и сидел, слушая цокот будильника, ее мирное спокойное дыхание, и уже совсем не хотел, чтобы сон этот кончался. Впервые в его одинокой келье спала женщина. Ее растертое ушко рубиновым гребешком светилось на подушке. Неведомая тревога морщила лоб. Водянистый стерег ее сон, и это наполняло его естество такой силой и сознанием ответственности, что Фома ощущал себя настоящим мужчиной, который смело идет навстречу злоключениям и по-рыцарски выполняет свой долг перед женщиной. Он теперь будет героем нового, еще не написанного романа.

Сколько, сколько лет он мечтал о ней, и теперь, казалось, не девушка уютно свернулась калачиком на постели, а сама его материализованная мечта. Таинственный и прекрасный подарок, который житейское море подбросило ему в эту ночь. Загадочная амфора с неясным содержанием.

Пусть до утра поспит тут — и будь что будет. Он поправил подушку, пощупал осторожно лоб незнакомки, и она почему-то мягко улыбнулась. И Фома тоже счастливо улыбнулся, удобнее устроился в кресле и стал стеречь огонек жизни, который засветился в его жилище.

Ночью в сон Фомы, упруго махая крыльями, влетел белый аист, поднял его клювом за сорочку и полетел над парующими реками, сизыми мглистыми лугами, иссеченными дождем, тропинками, израненными войной осокорями, над разбитыми танками и пушками, над черными трубами размытых пожарищ далеко-далеко — в его голодное послевоенное детство. В то лохматое гнездо, которое шапкой умостилось на усохшей груше возле его родной хаты. Раным-рано принес его аист. Мать как раз вышла на порог, горько усмехнулась на святочный пасхальный день и отправилась за погребник крапиву на борщ рвать. Лохматые йодистые ростки. Маленький замурзанный птенец, шмыгая носом, тянулся за ней следом и плаксиво канючил хлеба с маслом. Дай и дай. Дай и дай. «Вот солнышко сядет в гнездо, — сказала ему мать, — тогда и дам». Взял маленький Фома хворостину и принялся загонять солнце: «Садись, садись, чтоб тебе повылазило!» Грустно улыбнулась тогда мать на Фомины старания, повела в хату, сняла с посудника черствую хлебину и будто от самого сердца отрезала Фоме толстый ломоть, пахучим маслом полила, солью-лизунцом посыпала. Ох и вкусно же было! Радостный выскочил Фома на улицу к хлопцам, чтоб и те увидели, как он хлеб ест, а они ему и говорят: «Это дело нехитрое, давай мы кусок подержим, а ты через лужу прыгни». Разогнался Фома, прыгнул и сел в грязь. Оглянулся, а вокруг никого нет. Только смех остался в ушах. Ох и попало Фоме за глупое геройство — на всю жизнь запомнил. Врезала ему мать мокрыми штанишками ниже поясницы и сама заплакала: «Не прыгай, не бесись, чертово дитятко, когда дают, а сядь вот в уголочке и жуй». Маленький Фома ревел, размазывая слезы по щекам, волчонком глядя на матушку. А через час высох, забыл обо всем и снова начал душу ей мотать. Дай и дай. Не хочу хлеба, хочу молозива. Горько-прегорько вздохнула мать, взяла в подойник теплой воды, рушник и пошла в хлев. А за ней Фома на одной ноге поскакал. Солнечный луч пробился сквозь стреху, пыль в нем вертелась столбиком. Ясная, голая тогда была жизнь. Подошла мать к корове, обмыла набухшее вымя. И увидел маленький Фома в коровьих голодных глазах такое, чего сроду не видел, — человеческое страдание. Но не перестал канючить: дай и дай. Вытаращил глаза широко и бессмысленно и нетерпеливо смотрел, как текут в ведерко первые струйки, сначала белые, а чем дальше — желтее и тяжелее, совсем коричневые, пока не зашептала впервые в жизни в его ухо куцая совесть, что скоро плеснет в подойник горячая кровь.

Фома глухо застонал и проснулся. Впервые в жизни у него тяжело защемило сердце. Светлая тень стояла перед окном в его сорочке и его бесформенных брюках, напряженно всматриваясь в зеркальце на электробритве. Сухие пошершавевшие губы незнакомки шевелились. Так шелестит под ветром высохший, пожелтевший камыш, что вмерз в зимний пруд:

— Што это? Кто это?

Будто ветер гнал в голове незнакомки черные воспоминания про холодные дожди, которые падали на землю снегом, заковывали тело в ледяной панцирь, не давая пошевельнуться.

— Холодно, снежно. Птицы отлетели. Холодно стоять босиком. Нужно бежать, а оно не пускает…

Она словно бредила вслух. Верно, тот вчерашний страх крепко держал ее в своих косматых объятьях, примораживая ноги к земле.

Фома встрепенулся, пружины в кресле взвизгнули, будто оно ожило. Незнакомка испуганно припала спиной к окну, почувствовав новую опасность, которая стерегла ее в каждом углу. Испуганная ночная птичка рвалась на волю из случайного убежища. Фома ее понял. Очнуться в комнате даже такого воспитанного и интеллигентного мужчины, как он, — по меньшей мере странно для молодой девушки. Вероятно, она с отвращением силится понять, как ему удалось затащить ее сюда, чем таким он ее напоил? Сейчас она разрыдается, будет стучать зубами о стакан и с ненавистью смотреть на Фому.