Валентин Тарнавский - Цвет папоротника

Но она только отчужденно озиралась. Все в комнате Фомы напоминало театральную уборную прошлого столетия. Клочьями свисали к полу плюшевые портьеры — это сиамские коты тренировались на них. В старой хрустальной вазе лежала колбасная кожура. Исподнее сохло на батарее. Словно подушечка с иголками, чахнул кактус, который Фома с научной целью не поливал. Повсюду валялись книжки, исписанные клочки бумаги. Каретой стоял громоздкий «Ундервуд», а семь слоников маршировали мимо него в светлое будущее. Гипсовый кот-копилка расселся на комоде.

— Пардон, — сказал Фома и рукавом стер пыль с этажерки. — Тут немного не убрано. Знаете, живу один. Гости у меня бывают редко. Наука, понимаете, требует жертв. Нам, ученым, не до этого.

Она деликатно улыбнулась, соглашаясь с его словами. Фома приободрился и распустил павлиний хвост, от волнения начал говорить с иностранным акцентом:

— Ч-чай, кофе? — предложил он, с ужасом сознавая, что кофе нет, кончился. А запасов из соображений экономии он не делал. Но язык лез вперед. — Вам с коньяком, с ликером?

Незнакомка отрицательно покачала головой. Фома вздохнул с облегчением. Вот что значит настоящее воспитание. Благородно отказаться от того, чего у хозяина нет.

Водянистый включил свой дедуктивный метод. Губы не крашены, веки не подведены. Это было признаком принадлежности к хорошей семье. Только что окончила школу, медалистка, учится на романо-германском — цветнике невест, когда пишет, прикусывает губку. Конечно, с ней рано еще о чем-то говорить, но родителям положительный Фома должен понравиться. Он же не какой-нибудь там пижон, щенок голохвостый, а без пяти минут кандидат. Он займет за нею очередь и непременно выстоит ее.

— Вы вспомнили, что с вами случилось?

Она снова покачала головой, напряженно всматриваясь в Фому.

— Ну хоть кто вы? Как вас зовут?

— Не знаю. А кто я?

Фома тактично промолчал, чувствуя себя скромным придворным лекарем при особе царской крови. Что ты ей скажешь? Диагноз из всего вытекает неутешительный. Полное забытье. Полная потеря памяти. Tabula rasa — чистая дощечка. Скажи ей сейчас, что она камень, и она станет камнем. Назови травой — будет травой. Огнем — сгорит в рыжем пламени своих кос. Фома и не такое видел на сеансах гипноза. Там люди превращались во что угодно. В рыб, в своих начальников, шахматных королей. Один так вообще в пустое место.

— От испуга вы потеряли память. Припомните, кто вы? Где живете, учитесь? Как вас зовут?

— Как вас зовут? — будто далекое эхо в скалах, повторила она.

— Меня — Фома. — Водянистый не сразу сообразил, что из всех реакций на внешние раздражители у нее осталась наипростейшая — эхолалия, повтор. Она сейчас была только отражением его же слов и поступков.

— Мы сейчас позавтракаем, а потом вы поедете туда, — Фома махнул за морозное окно, в пространство. — Там вам помогут.

— Нет-нет. Не хочу. Тут тепло. Там я замерзну. — Она задрожала осиновым листком и упала перед Фомой на колени. — Я буду тут. Я боюсь.

— Встаньте! Ну встаньте же! — Водянистый попробовал поднять ее, но тщетно. Негнущейся ладонью он гладил рыжие волны волос, пощупал лоб — температура нормальная. Внешне ничто не выдавало недуга. Но, видно, на том смертельном пороге телесная оболочка оказалась крепче, чем парниковая ее душа. Форма осталась, а внутри все вымерзло до дна.

Фома бормотал себе под нос латинские термины, как колдовские заклинания, но это мало помогало. Все заученные диагнозы и показания перепутались. До сих пор знания лежали в его голове, а теперь их нужно было иметь в руках.

Толстыми деревянными пальцами он касался ее дрожащих плеч, деревянными губами спрашивал, что и где у нее болит, по какому такому «вопросу» она тревожится, просил взять себя в руки… Девушку нужно было успокоить, а Фома не знал как. До сих пор он имел с девушками сугубо официальные отношения. Студент — студентка, пассажир — пассажирка. Они почему-то обходили его. Только раз в прежней веселой компании одна остроумная девица после вечеринки поставила его в подъезде спиной к водопроводным трубам, заставила поцеловать себя, а потом разочарованно сказала: «Эх ты. Ты ж хладнокровный. Знаешь, мы с тобой как две трубы. Горячая и холодная. И рядом и противоположны».

Но теперь Фома понял, что для этой заледеневшей Незнакомки он должен стать горячей трубой, ибо она так отчаянно, доверчиво жалась к нему, каждой клеточкой ища тепла, защиты, любви, что Фома сгорел бы в топке сам, лишь бы отдать ей это тепло. Сейчас, в эти минуты, он был для нее всем. Лучиком света во мраке, живым человеческим теплом, отцом и матерью. Ибо в эти минуты она балансировала на острие ножа.

Куда она шагнет? Фома вспомнил эксперимент одного психолога, который открыл, что, вылупившись из яйца, утята принимают за мать первый движущийся предмет, увиденный в этом мире. И он, Фома, должен стать для Незнакомки такой утиной матерью.

— Умываться! — скомандовал Фома и пошел к умывальнику. Его живая тень двинулась следом. Он чистил зубы, и она смешно надувала щеки, он обливался холодной водой — и она вскрикивала и отшатывалась. И что было делать Фоме с этим ребенком?

— Завтракать, — приказал сам себе Фома.

На кухне он чиркнул спичкой и полез в холодильник доставать яйца. На газовой плите занялся голубой венчик. Незнакомка, как зачарованная, следила за этим голубым цветком. И не успел Фома разогнуться, как ее рука потянулась к этому живому созданию.

— Это огонь! — ужаснулся Фома. Она забыла и огонь. Это означало последнюю стадию потери памяти. После этого начиналось растительное, сырое, допрометеево существование.

К удивлению, позавтракала она безо всяких фокусов и радуя хорошими манерами. Хорошее воспитание, вероятно, глубоко сидело в крови. На уровне подсознательного. Двигательные рефлексы, сделал вывод Фома, более стойкие, чем умозрительные. Вилка подчинялась ей лучше, чем память.

Она прислушивалась к бесцветному научному языку Фомы, рассуждавшего с самим собой, и успокаивалась. Тонкая улыбка блуждала по ее бледному лицу, словно паутинка бабьего лета. Фома мазал вилкой хлеб импортным яблочным джемом, механически отхлебывал чай, посматривал на часы, на ее милые мелкие конопушки возле носа, какие бывают на сорочьем яйце, чувствуя, что это необычайное приключение должно вот-вот окончиться. Он выведет ее в своем кожухе к санитарному автомобилю, она станет упираться перед дверцей, забьется, рвясь к нему, из ее глаз покатятся невероятно крупные слезы, а он будет стоять сбоку и с хладнокровной протокольной улыбкой «делать ей ручкой». Ему казалось, вся эта история нынче раздирала его пополам: на вчерашнего и сегодняшнего, на холодного и горячего, а он мазал джем на хлеб и говорил, говорил, инстинктивно следуя знахарской терапии бабки Князихи. Та бабка, по официальным слухам, зналась с нечистой силой, с удовольствием ела самые страшные в мире мухоморы и сушила на чердаке больше ста пучков всякого зелья от сглазу и черной болезни. За десяток яиц она вышептала маленькому Фоме испуг, заикание, от которого тот широко раскрывал рот, завывал на луну, проталкивая слово, а о-о-оно не лезло. За этот животный атавизм в речевом строе его дразнили «немым» до тех пор, пока исцеленный Фома не выпалил на пастбище девяносто девять скороговорок, которые хлопцы слушали с разинутыми ртами, словно это заговорила оглобля.