Валентин Тарнавский - Цвет папоротника

Значит, точно. Он прозевал. Синие, розовые обручи закружились перед Фомой, как на гимнастическом празднике. Что-то важное он не учел, опоздал — и расплата наступила тотчас же. Портфель выпал из рук прямо посреди коридора. Куда бежать, кого умолять? Кому руки целовать? Всюду, всюду одни груенки. Теснят, подставляют ножки, втаптывают в грязь, а после всего еще по плечу хлопают, мол, спорт есть спорт.

Его диссертация серая, водянистая? Да ведь он же писал, как и все! Она не хуже и не лучше других! Что-то непонятное творилось в научном мире. А может, и вправду серая, никому не нужная? Раздавленный сомнениями, подозрениями, Водянистый зацепенел в каком-то анабиозе. Ему ничего не хотелось. Это была катастрофа. Первым будет защищаться Груенко. А Груенко списывал с тех же источников, что и он. Теперь он окажется плагиатором только потому, что идет вторым. Вся тонкая интрига Фомы оборачивалась сейчас против него же.

Вокруг сновали студенты, прозвучал звонок на лекции, а потом на перемену, а Фома стоял, будто столб посреди голого поля, от всех отъединенный, никому не нужный. Чужой на этом празднике жизни. Теперь он хорошо понимал состояние Незнакомки. Она тоже чужая в этом мире. Короткая тень за его спиной все удлинялась и удлинялась, пока не показала, что наступил вечер.

Водянистый провел ладонью по лицу. За несколько часов щетина выросла на сантиметр, как на мертвеце. Что ж, он научный труп. Фома на нетвердых ногах выбрался на вечернюю улицу. В лениво текущую, узкую, как лента, реку его жизни два последних события упали, как два огромных валуна, прервавших ее течение. Мутная, взволнованная вода неведомых дотоле страстей прибывала в Фоме, ища выхода.

Он брел куда-то, не замечая дороги, неся свой смушковый пирожок в руках, будто с собственных похорон. Механическая лопата глотала вчерашний снег. Сновали груженые самосвалы.

На крутом подъеме возле театральной кассы он поскользнулся, взмахнул руками, собираясь взлететь, однако упал, ушибив локоть. Позади злорадно засмеялись курившие на ветру подростки. Свет металлических углов, механических приговоров и холодных отношений настраивался против Фомы. В селе все было низкое и круглое, а в городе высокое и острое. От боли и синего, как лук, предвечернего мороза на глаза навертывались слезы.

Новая неясная мысль завела Фому в хозяйственный магазин. Он склонился над витриной и долго выбирал бельевую веревку.

— Эта выдержит? — равнодушно спросил он молоденькую продавщицу.

— Что?

— Меня, — угрюмо сказал Фома.

Девушка прыснула, но, встретившись с глазами Фомы, закрыла рот ладошкой:

— Вам нужно капроновую. В кассу — рубль двадцать.

Фома кинул пакетик в портфель и вышел на улицу. Хороший шнур он купил. Крепкий, эластичный. Люстру «каскад» он снимет, а повесит себя. Крюк в потолке толстый, старорежимный.

И никто не заплачет. Кому он нужен? И вдруг вспомнил, что дома его ждут. И эта еще совсем новая мысль, как нашатырь, привела его в чувство. Фоме до судороги стало жаль себя, и эту несчастную. На кого же он ее оставит? Они оба несчастные и должны быть вместе. Они понимают друг друга и смогут быть счастливы. И начихать им на разговоры и пересуды.

От этого первого слабого подснежника надежды настроение Фомы сразу улучшилось. Он пошел веселее, с удивительной легкостью, почти не касаясь земли, как святой после изнурительного пасхального поста. Его охватило хмельное предчувствие, что у него дома поселилось счастье. Непонятное, больное, но его. Нужное только ему. Единственное в мире. Плохого он ей не сделает, а с таким тонким психологом, как он, Незнакомка выздоровеет скорее, чем в казенных палатах. Да и чему научится больной среди больных, изолированный от изолированных? Тут же он с нею заново пройдет всю жизненную программу. А историю болезни, методы психотерапии, возможно, положит в основу своей новой диссертации. Все груенки еще будут локти грызть.

Логики в этих рассуждениях было мало. Фома хватался за соломинку. Он понимал, что девушку уже, вероятно, разыскивают. И семья и милиция. Но она была необходима ему теперь больше, чем всем другим. Если бы Незнакомка не встретилась ему вчера на дороге, он бы сам сотворил ее. Это был единственный мостик, который связывал Фому с жизнью. И тогда вопреки здравому смыслу в ясном болезненном прозрении Водянистый почувствовал, что никакой семьи у нее нет. Что она, как и он, сирота на этом белом свете. Что она ниоткуда, ничья, сама по себе, словно криница при дороге. Будто родилась вчерашней ночью. Краем туманного сознания, вдоль заснеженной опушки, мелькнув рыжим лисьим хвостом, пробежала уже совсем невероятная догадка о ее неземном происхождении. Что жизнь дает ему, Фоме, единственный шанс из четырех миллиардов, чтобы коснуться тайны. Войти в контакт с удивительным миром, который сосуществует рядом с нами…

Соседям он скажет, что женился. Фома резко выдохнул всю свою нерешительность и отправился по магазинам. Незнакомку и котов нужно было чем-то кормить. В гастрономе он купил марокканские сардины, маслины, сыр с плесенью и даже бутылку болгарского, хотя терпеть не мог ничего спиртного — допинга для ленивых. В соседней кулинарии ему отвесили килограмм фарша для котов, завернули свежих сдобных булочек. Теперь у Фомы появилась семья. Он впервые в жизни заботился не только о себе. Было такое чувство, словно он вырос еще на одного человека.

Скособочившись, перекладывая из руки в руку тяжелый портфель, Фома свернул на колхозный рынок. Сегодня у него был праздник храбрости, и он решил закатить пир горой. В звонком сводчатом помещении рынка сильно пахло селом, топтались румяные дядьки и тетки за длинными рядами. Месячными серпами сияли ломти тыкв, пахло смаленой щетиной. Только тут Фома дышал полной грудью, мог распоясаться. Он торговался, пересыпая шутки поговорками и пословицами, вбирал в себя разные словечки, задевал молодиц. За острое словцо цену ему немного сбавляли. У согнутой в дугу старухи, которая плохо слышала и видела, Водянистый почти даром выцыганил килограмм хороших груш, они светились на весах двухсотваттными электрическими лампочками. Несколько лет назад Фома привозил и мать на этот рынок с сушеными фруктами. На выручку они купили Фоме в универмаге «заграничный» костюм. Фома вертелся в зеркальной кабине во все стороны, а мать утирала платочком уголки глаз: «Какой же ты у меня красивый».

Водянистый покраснел и заспешил. У самого выхода возле ящиков с луком ему послышалось, будто его кто-то позвал: «Сынок!» Спина мгновенно заледенела. Не веря себе, он начал медленно поворачиваться. Позади стояла закутанная, как матрешка, тетка с узлами. «Подсоби-ка, сынок», — несмело попросила она. С таким глубоким придыханием говорили почти все женщины в их полесском краю. Так говорила и его мать.