Сергей Яковенко - Омут

– Вы зря так спешили, голубчик, – тихо, нараспев сказал он. – Я же сказал, что у меня важные водные процедуры. А я никогда их не пропускаю. В моём почтенном возрасте пренебрежение терапией – слишком большая роскошь. Вы умеете плавать?

Я, не говоря ни слова, плотно затворил дверь раздевалки. Карл Генрихович обернулся на другую дверь – ту, что вела в основной зал, из которого доносился плеск воды и трель свистков тренеров.

– Рыпнешься – убью.

– Николай Евгеньевич, – психиатр вздохнул, взял из шкафчика полотенце и собирался выйти.

– Стоять!!! – рявкнул я так, что тот подпрыгнул от неожиданности.

Наконец его лицо изменилось. Уголки рта опустились, и даже некоторые морщины разгладились. Я быстро двинулся в его сторону. Нас разделяло не более пяти метров. Он швырнул в мою сторону полотенце и выскочил в проход. Его голос разливался эхом по коридору. Сначала он просто орал, но когда выбежал в зал с бассейнами, завопил:

– Спасите! Охрана! Вызовите ох…

Последнюю фразу старик не успел закончить. Он поскользнулся на мокром полу, его левая нога подкосилась и взметнулась выше головы, которая, в свою очередь, со звонким треском ударилась об угол бортика бассейна. Карл Генрихович безвольной дряблой массой рухнул на мокрую плитку. Из-под головы стала растекаться вязкая тёмно-красная лужа. Открытые глаза безжизненно уставились в высокий потолок, а шум отдыхающих и плеск воды в бассейне мгновенно стих. Всё это я видел стоя в узком неосвещённом проходе, отделявшем мужскую раздевалку от основного зала. На меня никто не смотрел. Все взгляды были прикованы к телу кандидата медицинских наук, профессора, психиатра Готлиба Карла Генриховича. Я постоял ещё немного, и, убедившись, что старик не подаёт признаков жизни, покинул здание бассейна.

Маму похоронили на городском кладбище, которое хоть и называлось городским, всё равно находилось за чертой города. Пришлось вытерпеть скандал, учинённый Машей, когда она узнала, что я не намерен сжигать тело матери в крематории, чтобы потом выбросить пепел на свалку. Она не желала слушать ни доводов, ни увещеваний. Моя жена никак не могла взять в толк, для чего тратить лишние деньги из семейного бюджета на организацию похорон на дорогом кладбище, если человек, которого предстояло похоронить, не добился в жизни никаких выдающихся успехов и не имел в итоге армии восторженных поклонников.

Она суетилась на кухне, готовя на скорую руку ужин, и безумолку изобиловала возмущениями:

– Нет, я понимаю, когда создают мемориалы каким-нибудь видным деятелям… Ну, я не знаю. Артистам там… Учёным известным. Медикам, в конце концов!

– Ага. Психиатрам, например! Да? – огрызнулся я, но она конечно же не оценила глубины моего сарказма.

– Да хоть педиатрам! Если этого врача при жизни уважали, если есть люди, которые готовы регулярно носить ему на могилу деньги, и эти деньги станут дополнительным источником пассивного дохода для осиротевшей семьи, то почему нет? Но кто?! Скажи мне, кто будет носить деньги твоей выжившей из ума матери? Да ты сам, я уверена, на следующий же день забудешь, что она вообще когда-то существовала! Она всю жизнь только и делала, что вдалбливала прыщавым подросткам, что «жи» и «ши» пишется через «и»! Или ты думаешь, что её бывшие ученики будут тратить «кровно заработанные» на ритуальные пожертвования?

– Господи, какие ещё деньги? Какие пожертвования? Что ты несёшь, Маша?

– Не включай дурака, Семёнов. Мне сейчас не до твоих цирковых представлений! Тут одно надгробье обойдётся в половину моей зарплаты! А ты, если вдруг забыл, у нас теперь безработный. Но, несмотря на это, тратишь последние деньги из семейного бюджета на заведомо проигрышное мероприятие! И это всё вместо того, чтобы работу найти!

О каких пожертвованиях говорила Мария, я узнал позже. Уже непосредственно на кладбище. Подавляющее большинство могил были оборудованы небольшими урнами с прорезями в боковой стенке. Они играли роль ритуальных копилок, в которые посетители кладбища опускали купюры. Эти урны закрывались на миниатюрные навесные замочки. Но попадались могилы и без ритуальных копилок. Они, как правило, были заросшими и неухоженными.

Что особенно бросилось в глаза, так это полное отсутствие крестов на могилах. Зато на некоторых была рассыпана мелочь различного номинала. Судя по всему, я всё-таки угадал тогда возле храма, из каких монет была сделана цепь священнослужителя. Этот циничный рациональный мир поклонялся культу денег. При таком раскладе Иуда Искариот, продавший Иисуса за тридцать сребреников, вполне мог быть для них основным духовным вдохновителем. Примером идеала рационального поступка, заслуживающим безмерного восхваления. Предательство во имя достатка! Какое из оправданий может быть более прагматичным для человека без совести?

Я хоронил маму в полном одиночестве. Никто из её знакомых, родственников и друзей не соизволил отдать последнюю дань памяти. Даже Мария демонстративно послала меня куда подальше, а именно – «к такой-то матери». Более циничный посыл и придумать сложно.

Юльку на кладбище тоже брать не стал. Просто рассказал, что её бабушка была доброй, хорошей и очень любила свою маленькую внучку. А теперь она попала на небо, к Богу. Но не к тому, о котором говорят местные священники, а к другому, настоящему – доброму и любящему.

Дочка слушала меня с грустным задумчивым лицом, а потом спросила:

– Бабушка когда-нибудь оживёт?

– Нет, солнышко. Если человек умирает, он уже никогда не оживает. – Я сказал это и тут же запнулся. Кому, как не мне знать, что это не так? Ну, или не совсем так. Но говорить об этом с дочерью конечно же не стал.

– Жалко. Я хотела бы, чтобы она никогда не умирала.

– Я тоже, солнышко. Я тоже…

Начало августа две тысячи восьмого, прожитое по второму кругу, вспоминается, как однородная вязкая медленно текущая масса. Дни напролёт я проводил дома, с головой погружаясь в бездонные глубины Интернета. Изучал всё без разбору: историю, законодательство, религию, социологию, культуру, философию и конечно же психологию. Перерыл гигабайты информации, общался с сотнями пользователей Сети. Старался разобраться, как «правильно» себя вести, чтобы не стать жертвой разоблачения. А в том, что такой риск есть и немалый, у меня теперь сомнений не было.

Даже в первые дни пребывания в этом времени я не питал иллюзий по поводу того, что в мире тотального рационализма возрадуются моему внезапному появлению и захотят принять с распростёртыми объятиями. Здесь всё было ясно. Всё-таки он был до ужаса логичным. И для того, чтобы его понять, достаточно элементарно откинуть в сторону всё иррациональное. Всё, что выходит за рамки прагматизма.