Юлия Зонис - Боевой шлюп «Арго» [сборник]

Я, конечно, не выдержал и рассказал ему все. Севка ржал как лошадь. Он катался по песку, всю рубашку извозил. Кажется, ему даже не жаль было расстаться с футболом ради такой шутки. Мы вместе быстро закопали ямку, Севка притащил воды из котельной, и мы залили песок. Было совсем незаметно, что кто-то копал. От радости, что монета все же досталась мне, я сказал Севке, что он может приходить в гости и играть в футбол сколько влезет.

Лето накатило быстро. На областных соревнованиях наша команда позорно продула, а Ленка стала дружить с каким-то прыщавым старшеклассником. Я сдал последнюю контрольную по математике и уехал к тетке в Новосибирск. Севку отправили в лагерь. А Дубырь все поливал песочницу. Он поливал ее и тогда, когда все съехались с каникул. Наступила осень, начались дожди. Дубырь поливал. Я слышал, как тетя Рая кричала ему: «Ну зачем ты это делаешь? Там же и так мокро! Что же ты возишься в этой грязи, горе мое луковое!» Дубырь молча слушал и продолжал поливать. К зиме песочница заледенела. Стало скользко. Выпал первый снег, мы раскатали на дворе дорожки, а в парке устроили настоящий каток. Я все ждал, что Дубырь забудет о моей дурацкой шутке, но он не забывал. Наверное, терпение его истощилось, потому что к первым заморозкам он начал таскать воду ведрами. Вода расплескивалась ему на ноги, из подъезда вырывалась взъерошенная тетя Рая и отбирала у Женьки ведро. Он дожидался, пока та уйдет на работу, и продолжал поливать. К декабрю на месте песочницы образовалась солидная ледяная горка. Севка как-то утром, когда мы шли в школу, глянул на нее и радостно захихикал:

– Видишь, и с дурика польза есть. Покатаемся вечером?

Я не ответил. Мне почему-то было неловко. Дубырь, казалось, совсем забыл, кто навел его на мысль о космическом зерне. Когда мы играли во дворе в снежки, он все так же подходил к нам и глупо улыбался: «Поиграйте со мной!» Я отворачивался. Горка на месте песочницы росла. Дубырь уже не мог вскарабкаться на самый верх – соскальзывал. Как-то я даже взял у него ведро и окатил горку водой, будто и сам поверил, что под ней растет корабль.

Вечером под Новый год у матери собрались ее подруги по работе. Тоже, как она, незамужние. В их чертежном бюро почему-то было много таких. Меня рано отправили спать, а сами сидели в комнате, пили вино, смотрели «Голубой огонек». Я не мог заснуть. Когда мы с мамой украшали елку, она привычно улыбнулась: «Как думаешь, что тебе Дед Мороз в этом году принесет?» Я чуть не расхохотался. Весной мне должно было исполниться двенадцать, и в Деда Мороза я уже лет пять как не верил. А мама не заметила, что я вырос, не заметила, как я рылся в кладовке и обнаружил там завернутый в серебряную бумагу подарок – новые лыжи. И вот теперь мне было грустно. Самое поганое время – двенадцать лет. Все эти утренники с малышней, танцы вокруг елочки – это уже глупо. А пить шампанское со взрослыми и ждать двенадцатого удара часов еще нельзя. Я заворочался в кровати, скинул одеяло. Встал и подошел к окну. Во дворе сыпался снег. Медленный, крупный снег, он падал на землю в оранжевом свете фонарей. Было пусто, только в окнах горели елочные огни, у соседей играла музыка. Посреди двора дурацким горбом торчала Женькина горка. Я пригляделся.

Низенькая круглая фигурка двигалась через двор. Она была скособочена на сторону, потому что в правой руке у нее было тяжеленное ведро. Вот фигурка подошла к горке, постояла с минуту. Наверное, переводила дух. Потом поднатужилась и опрокинула ведро. Воды не было видно, но я будто услышал плеск, увидел, как фигурка отшатывается – ледяной фонтан окатил ей ноги. Я задернул штору и побрел к кровати. Упал на одеяло, накрыл голову подушкой. Пусть веселятся, пусть что хотят делают, хоть с ума сходят. Я буду спать.

В шесть часов утра меня разбудил громкий рев. Звенели стекла. Я сел в кровати. По одеялу, по книжной полке и стенке над ней катился оранжевый свет. Я обернулся к окну, но тут в комнату вбежала мама в ночной рубашке, крича: «Землетрясение!» У нас иногда бывали землетрясения, даже сильные. Надо было встать в дверной проем. Почему-то, даже если дом заваливался, дверные проемы оставались целыми. Мать стащила меня с кровати и толкнула к двери. За шторами полыхнуло. От рева задрожали стены. Во время землетрясений никогда так не ревело. А потом все внезапно закончилось. Стало тихо, темно. Мать отпустила мою руку, нащупала стул и села. Кажется, она здорово испугалась, ей даже стало плохо. Я рванул на кухню за водой. Наливая воду из-под крана, я все же не удержался и выглянул в окно. Двери подъездов открывались. Полуодетые соседи выбегали во двор и останавливались у огромной, выплавленной в снегу воронки. Еще несколько часов назад на этом месте была песочница. Я тоже почувствовал, что мне становится плохо. Не помню, что было дальше, только смутно – стакан у губ и стук моих зубов о стекло. Вода была холодной и пахла хлоркой.

…Милиция так ничего и не нашла. Тетя Рая долго потом ходила, добивалась. Дядя Паша никуда не ходил. Он как-то сразу постарел, будто за одну неделю десять лет прошло. Потом он уехал в рейс, а тетя Рая все продолжала ходить и выяснять. Женькины портреты расклеили по всем стенам и рекламным щитам. Там они провисели до весны, а весной их смыло дождями.

В милиции решили, что в новогоднюю ночь кто-то баловался с фейрверками. Мать считала, что это опять мальчишки кинули гранату, и под шумок вынесла-таки в мусор мою гильзу от зенитки.

А Дубыря так и не нашли.

Шарик бросает сиреневые блики на заросший травой двор, на стену в потеках сырости, на оплавленные края ямы, когда-то бывшей песочницей. Трава там не растет. Яму хотели забетонировать, уже и бетономешалку пригнали, но потихоньку все как-то сошло на нет. А через несколько месяцев горсовет постановил переселить весь квартал. Мы переехали в новенькую многоэтажку на другом конце города, а потом я и вовсе уехал учиться в Москву.

…Дело в том, что тем давним днем я отрыл не только монетку. Я выкопал заодно и шарик. Кажется, даже Севка не видел, как я вытер сиреневый кругляш о штаны и положил в карман. Зачем я это сделал? Не знаю. Жизнь кидала меня по разным городам и странам, совершал я и хорошее, и плохое, но тот мой розыгрыш был, пожалуй, самым гнусным. Может, поэтому-то, возвращаясь сюда раз за разом, я не нахожу ни родного дома, ни привычного мне города, ни одного воспоминания о детстве – только маленький сиреневый шарик.

Сквозь резную листву смоковницы солнце светило мягко, почти ласково. Будто и не солнце вовсе, а теплая ладонь легла на затылок. Это там, во дворе, земля ссохлась от жара и новенькая краска на гараже Бачо пошла пузырями. А на смоковнице было хорошо.

Сандро облизнул соленую от пота губу и глянул вниз. Высоты он побаивался. Сандро стыдился этого страха, ведь он не знал больше никого, кто боялся бы высоты. При каждом удобном случае мальчик взбирался на смоковницу, и спустя несколько минут противное чувство уходило – лишь вцепившаяся в ветку рука предательски подрагивала. Вот и теперь Сандро для начала убедился в том, что держится надежно, и только потом оглядел двор. Ребята попрятались. Сандро присмотрелся и удовлетворенно хмыкнул – черноволосая голова Сулико виднелась за кучей старых автомобильных шин у сарая. Рустик, наверное, залез в подвал, а Игорь… верно, Игорь распластался на брезенте в кузове грузовика дяди Гогии. Если бы Сандро водил, он мигом обежал бы все тайники и спугнул птиц. Но так уж получалось, что еще ни разу не выпало ему черного камешка. Сандро никогда не был Птицеловом.