Олаф Степлдон - Пламя [сборник]

В последнее время я довольно-таки сильно развил эти мои необычные способности и, вдохновленный тобой, изучаю их научным методом. Когда-нибудь я с удовольствием расскажу тебе об этом и выслушаю твою критику, но сейчас меня беспокоит нечто гораздо более важное; бесконечно важное, с человеческой точки зрения.

За пару месяцев до того, как меня поместили в это учреждение, я отправился отдыхать на Озера. Перед тем я побывал в Германии, описывая сложившуюся там обстановку, и нервы у меня были на пределе; я страдал как от физической боли, так и от ужасающих психических ревербераций, которые рано или поздно ощутим все мы. В Англию я вернулся в состоянии, близком к нервному срыву, и отчаянно нуждался в отдыхе, а потому нашел уютный домик на ферме, где рассчитывал спокойно пожить в одиночестве. Я собирался много гулять, а темными вечерами читать книги о паранормальном.

Когда я приехал, повсюду уже лежал снег. На следующее утро я преодолел поросший лесом глубокий овраг у входа в долину и взял курс на самые интересные тамошние горы. (Не стану докучать тебе, городскому невеже, их названиями!) Все шло хорошо, но ближе к вечеру, когда я уже спускался с вершины горы, меня накрыла снежная буря. Ветер проникал через штанины, как вода сквозь сито, и мои ноги настолько окостенели от холода, адского холода, что я уже ощущал приближение спазма. Метель заслонила все. (Зачем я тебе это рассказываю? По правде говоря, не знаю, какое отношение это имеет к моей истории, но почему-то чувствую, что какое-то да имеет, и потому, чтобы у тебя сложилось верное обо всем представление, тебе следует знать об этом.) Ты, конечно, помнишь, сколь болезненно восприимчив я всегда был к характеру ситуации, обстановки или людской толпы, — вот и эта ситуация меня ужасно встревожила. Снова и снова говорил я себе, что люди нередко погибали и будут погибать от жуткого мороза. Непонятный ужас охватил меня, не просто страх за самого себя — хотя я и сильно сомневался, что смогу до наступления темноты найти дорогу назад, — но за всю человеческую расу. Нечто подобное, сказал я себе, случится в последний день последнего человека, когда солнце начнет умирать, и на всей планете наступит арктический холод. Мне вдруг почудилось, будто нечто ледяное и зловредное, таившееся и выжидавшее во внешней тьме с самого рождения вселенной, подступает теперь к хрупким плодам того изначального акта божественного творения. Присутствие чего-то столь же ужасающего я ощущал и в Германии, но в иной тональности. Там оно было не внешним холодом и тьмой, но внутренним духом безумия и мерзости, который только того и ждет, чтобы выставить все наши действия бессмысленными и абсурдными. Всему, что любой из союзников делал в этой разделенной и трагической стране, казалось, предопределено было пойти насмарку. Добавь к этому нехватку продовольствия. Иссохшие дети клянчили у нас деньги, дрались у наших мусорных баков! А между тем в Англии находятся люди, которые недовольны своими вполне достаточными пайками и спокойно заявляют, что судьба немцев их не волнует.

Мы ведь все — люди, разве нет, Тос? Разве не все мы равны? Независимо от расы, люди, безусловно, должны чувствовать свое фундаментальное родство. Даже если они принадлежат к разным видам, даже если они воспитывались в разных мирах, несомненно, они должны нести ответственность друг за друга уже хотя бы в силу личностных качеств. Боже мой! Вижу, я сказал нечто собираюсь сказать далее в этом письме. Я должен решительно отказаться от собственных необдуманных замечаний. На самом деле, как я объясню позднее, мне не всегда удается противостоять влиянию неких чуждых сил, что действуют у меня в мозгу.

Но я отклоняюсь от темы.

Я начал медленно, шаг за шагом, продвигаться вниз по завьюженному каменистому склону и вскоре понял, что совершенно заблудился. Оставалось только продолжить спуск в надежде на перемену погоды и освобождение от парализующих спазмов в бедрах. Примерно через час погода изменилась. Снег прекратился, небо прояснилось. Туман наполнился светом невидимого солнца. Затем пелена рассеялась, и я обнаружил, что нахожусь на знакомом горном хребте между двумя широкими долинами. От ослепительной красоты открывшегося вида у меня перехватило горло, как бывает, когда подступают слезы или тошнота. Представь себе, вокруг, куда ни посмотри, заснеженные горы. Те, что тянулись к востоку, слегка розовели в горизонтальных лучах солнца; уходившие к западу казались серовато-зелеными и полупрозрачными, словно вырезанные уже привычными формами ледяные глыбы. Похоже, миром все еще владела та незримая, холодная и враждебная сила, но теперь, стерев во вселенной всю жизнь, она развлекала себя созерцанием чудной красоты.

То тут, то там проваливаясь в снег, я быстро спустился вниз. Немного погодя мое внимание привлек заброшенный рудник. По странной прихоти заходящего солнца внушительная груда камней выглядела тлеющим холмиком, отчетливо вырисовывавшимся на фоне темной долины. Я вполне мог представить себе этот бугорок в виде озерца раскаленной лавы, извергшейся из шахты. Тональность всего мира вдруг изменилась. Меня словно забросило в некий далекий век, когда затвердевавшая земная кора была еще хрупкой и постоянно разрывалась под давлением стремящейся вырваться из-под нее лавы. Все было так, будто, сбегая с горы, я спускался по сваленным в кучу зонам времени, от будущей смерти земли во льдах к ее пылкой юности.

Затем произошло нечто поразительное. Во-первых, повинуясь необъяснимой прихоти (теперь-то я уже знаю, то была вовсе не прихоть), я отклонился от маршрута, чтобы поближе взглянуть на залитую солнцем груду карьерных отходов. Добравшись до нее, я начал подниматься по ее склону, но в какой-то момент остановился, прикидывая, что делать дальше. Я уже развернулся, чтобы вернуться на тропинку, и даже сделал пару шагов, но некий непреодолимый импульс снова притянул меня к этому месту. Нагнувшись, я стал разбирать и отбрасывать в сторону камни, пока не разрыл в бугристом склоне небольшую яму. Я продолжал упорно, будто имел некую цель, работать, смеясь над собственной бессмысленной настойчивостью. По мере того как глубина воронки увеличивалась, меня охватывало все большее возбуждение; я словно «разогревался» в этих своих поисках. Но вскоре сей позыв — рыть яму — прошел, и я, после секундного замешательства, принялся шарить в углублении, словно разыскивая какой-то знакомый предмет в стенном шкафу темной комнаты. Внезапно контакт с каким-то камешком отозвался во мне острым ощущением удовлетворения. Сжав его, этот камешек, пальцами, я выпрямился. То был самый обычный камень, шершавый и грубый, размером со спичечный коробок. Разглядывая его в сумерках, я не обнаружил в нем ничего примечательного и в досаде отшвырнул, но не успел выпустить из руки, как тут же бросился за ним в агонии желания и тревоги. Лишь после отчаянных, занявших несколько минут поисков вслепую мне довелось вновь испытать удовлетворение от прикосновения к нему. Я уже начинал сознавать, что веду себя странно, вернее, совершенно иррационально. Почему, спрашивал я себя, мне так дорог этот отдельный камень? Вследствие того, что я просто безумен, или же потому, что нахожусь во власти некой скрытой, неявной силы? Если так, то что ей от меня нужно? Благожелательна она по природе своей или зловредна? Я попытался провести над собой эксперимент. Осторожно положив камень там, где отыскать его не составило бы труда, я двинулся прочь, ожидая снова испытать ту боль, которая пронзила меня, когда я отшвырнул камень в сторону. К моему удивлению, я ощутил разве что весьма умеренную тревогу. Конечно, напомнил я себе, в данном случае реальная опасность потерять камень отсутствует. Какая бы сила мною ни владела, обмануть ее едва ли представлялось возможным. Я вернулся к камню, подобрал его чуть ли не с любовью и сунул в карман, после чего поспешно зашагал вниз по склону, ведомый далеким светом, который, как я решил, был светом того фермерского домика, где я остановился.