Олаф Степлдон - Пламя [сборник]

Другие утверждают, что я — продолжительный (и несомненно — вечный) дух, обитающий в этом теле. По их словам, именно потому, что я — дух, именно потому, что я не являюсь продуктом времени, я и способен удерживать прошлое и настоящее вместе, ощущая движение и изменение, сохраняя в пределах моего исчезновения все мои прошлые «теперь», навсегда минувшее настоящее. Дым от моей сигареты плавно, чуть колышась, устремляется вверх, потом распускается в сплетенные струи клуба. Все это я волшебным образом удерживаю внутри моего «сейчас».

Но как же сам я, мое подлинное «я»? Могу ли я быть уверенным, что я есть нечто большее, нежели небольшой дымок сознания, тянущийся за не совсем еще угасшим телом? Когда огонь потухнет, не станет ли это моим концом?

Но как-то же я отсчитываю дни, измеряю года! Вчерашние голоса, вчерашние приветствия и споры теперь эхом отдаются в моей памяти. Если вернуться назад, отойти от разрывов бомб нашей нынешней войны, то я помню разрывы снарядов другой войны, теперь уже ставшей частью истории. Возвращаясь в еще более отдаленное прошлое, я вспоминаю, как был школьником в Итоне, с заляпанным чернилами отложным крахмальным воротничком и страстно увлекавшимся коллекционированием различных моделей кораблей. Стал ли бы, сегодняшний я, носить этот воротник, увлекаться коллекционированием? Безусловно, то был совсем другой человек, чьи впечатления я так или иначе унаследовал, словно старый фотоальбом, полный невероятных дядюшек, тетушек, дедушек, бабушек и прочих прародителей, выряженных так, будто их фотографировали на каком-то маскараде. Я сегодняшний страсти к судомоделизму не питаю; меня интересует философия, люди и прочие высокие проблемы. И тем не менее даже теперь, уже совсем седой, когда я вижу, как мальчишки управляют своими изящными или безвкусными судами в парковом озере, я всегда останавливаюсь, чтобы понаблюдать за ними. Тот ребенок все еще живет во мне; я был и остаюсь тем ребенком. Да, и даже еще большим ребенком. Я, и никто другой, будучи совсем еще малышом, оставил мокрое пятно на колене какого-то нянчившегося со мною в викторианской гостиной посетителя. О да, это был я, потому что я это помню.

Очень скоро, если только какой-нибудь несчастный случай или же судьба не оборвет внезапно мою жизнь, я, которого интересуют главным образом человек и космос, утрачу контроль над моим взрослым мышлением и погружусь во второе детство. Высокие темы окажутся мне не по силам. Я стану делиться воспоминаниями с окружающими и повторять мои анекдоты. Моего слабого запала будет хватать лишь на сердечность и сон, да еще на ту пищу, которую я смогу переваривать. Чтобы я, да стал столь жалким созданием? И однако же я несомненно таковым стану; так как это тело, некогда сосавшее молоко, а теперь уже вышедшее из поры расцвета и уже начинающее мало-помалу разрушаться, удерживает свое прошлое в своем вечно исчезающем настоящем. Я и есть эта идентичность, тела и познания.

Идентичность? Какая идентичность проявляется во мне пусть хотя бы на одно-единственное мгновение, не говоря уж о целой жизни? Я всегда в ссоре с самим собою. Я жажду вызова, но цепляюсь за безопасность. Я хочу сосредоточить все мои силы на какой-нибудь великой задаче — и однако же то и дело растрачиваю себя по мелочам. Я решительно настроен быть ответственным гражданином, но в то же время полон не меньшей решимости избежать всяческой ответственности. Я желаю участвовать в жизни сплоченного сообщества, но ревностно защищаю мою собственную индивидуальность и все делаю один, без какой-либо поддержки. Я непоколебимо посвящаю себя духовной дисциплине и высокой религии, но остаюсь непримиримым скептиком; да, и я прикрываюсь цинизмом, избегаю труднопреодолимых проблем, приятно провожу время.

Похоже, я всего лишь утоптанная арена, на которой вот уже полувека денно и нощно сражаются сотни гладиаторов и диких зверей, и ни те, ни другие не могут одержать победу. В один момент мне кажется, что мною всецело владеет чудовищный голод, в другой — страх, в третий — интеллект, или молчаливое почитание, или неприкрытое похабство. Ни один из этих притворщиков не является мною в большей степени, чем какой-то другой. Даже мой эгоизм, этот могущественный командир, с его буйной бандой разбойников, даже он на самом деле не есть я.

Естественно, он — не я, так как я уже пробуждаюсь. Я, истинный и основной я, прихожу в движение и пробуждаюсь. И как я смеюсь над всей этой ерундой! Ведь сейчас я уже наверняка знаю, что вокруг этой арены и гладиаторов, над ними, есть нечто более похожее на меня, чем любой из них. И сами они, уже одним только актом неповиновения, будут иногда вынуждены признать, пусть и нехотя, что именно я — я! — являюсь их законным правителем. Так как я более пробудившийся, нежели они, более проницательный. Я постоянно и самостоятельно, и в полной мере, желаю того же, что они, с этими их шорами на глазах, ищут столь гипнотически, столь пристрастно, столь противоречиво.

Тогда какой же я на самом деле? Безусловно, я постоянно стремлюсь к тому, чтобы стать полноценным духом; я желаю осознавать, любить, создавать; желаю делать все это со всей добросовестностью. Когда разыгрывается аппетит, я, основной я, желаю непривязанности, философской отчужденности. В самый кризис и буйство любовной близости позвольте мне спокойно контролировать действо! Точно так же, когда мною овладевают великие абстракции и универсальные принципы, я. истинный я, желаю в полной мере ощущать мимолетный миг в его открытии ближайшей или удаленной реальности. Позвольте мне в любых обстоятельствах быть в полной мере осведомленным о каждом многообразном, происходящем со мной. Позвольте наслаждаться интонациями голоса и всеми их смысловыми изысканностями. Позвольте не пропустить ни радугу на крылышке мухи, ни темные глубинные течения моих собственных желаний, ни грозовой разряд, выявляющий судьбоносную историческую картину или же ужас далекого поля боя. Даже если эти события причинят мне боль, позвольте мне не пропустить их сущность. Позвольте оказаться достаточно сильным для того, чтобы выдержать ее и внимательно изучить. Даже если это убьет меня, позвольте до конца видеть ее ясно и беспристрастно, потому что я, настоящий я, хочу неизменно (но как же неэффективно!) воспринимать реальность такой, какая она есть в действительности, — как во всей ее космической форме, так и в сердце электрона; как в структуре человеческого общества, так и в сердце человека; как в Иисусе Христосе, так и в странном Гитлере, мучителе и мученике.

Но быть просто осведомленным недостаточно само по себе. Я хочу еще и верной оценки: ненавидеть, где действительно надлежит ненавидеть, любить, где должно любить, почитать, где следует почитать. Я ненавижу жестокость уличного мальчишки по отношению к коту, но я не стану ненавидеть самого сорванца. Я ненавижу гитлеровские массовые пытки, но не самого Гитлера, бездушие финансиста, но не самого этого человека. Я люблю полет ласточки и сама ласточка; случающийся у мальчугана проблеск нежности и самого мальчугана. И я, истинный я, всегда буду почитать то, что для краткости называю Духом, этот источник всего чистого познания, всей любви и всего смелого творчества. Но я также поприветствую — просто потому, что должен — без бунтарства ужасное Иное, по-видимому, скрывающееся за громадностью и запутанностью космоса, за звездными потоками и фасетками глаза пчелы, за обширной конечностью пространства и тайной скачка электрона; то столь чуждое нам Иное, которое, судя по всему, порождает как свет, так и тьму, как Дух, так и его врага.