Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

Костя подлетал к дому, когда увидел движущийся внизу кортеж: впереди «Чайка», за нею грузовик, в кузове которого возвышался огромный ящик — такие обычно грузят в порту в трюмы океанских кораблей, а за грузовиком еще и автокран. Раз «Чайка», значит, ехал Сапата.

Кортеж въехал в ворота, распахнутые Дашкой, Лютц запрыгал вокруг машин — и тут же прямо перед капотом «Чайки» приземлился Костя. А из дома уже и мама спешила навстречу.

Едва Сапата ступил на землю, его атаковал Лютц, но монолитная фигура скульптора и не покачнулась под восторженным натиском, а ведь в Лютце килограммов пятьдесят, не меньше. Сапата фамильярно щелкнул Лютца по носу, сказав:

— А, собакин, с добрым днем, — и устремился сначала к маме, которая уже протягивала ему руку для поцелуя — быстро привыкла к этому обряду. И Сапата с громким чмоком поцеловал руку, потом еще, быстро говоря между поцелуями:

— Хозяюшка! Княгинюшка! Снова очень рад здравствовать!

Потом он похлопал по плечу Костю:

— О, здравствуй, замечательный юноша!

А перед Дашкой поцеловал себе кончики пальцев:

— Прекрасная девушка! Сестра? Дарья? Великолепно! Мы пока не знакомы. Очень рад.

Дашка заулыбалась, покраснела и по примеру матери — еще соплюха, а туда же! — протянула руку для поцелуя. Сапата едва коснулся губами, проговорив:

— Прекрасная девушка! Нежная кожа!

А из «Чайки», из задней дверцы, между тем появился тот самый референт, который сопровождал Сапату при первом приезде. Он подошел к Сапате сзади и сказал своим необыкновенно корректным, как бы дистиллированным голосом:

— Сеньор Сапата, вы не беспокойтесь, все переговоры с рабочими я беру на себя.

Из грузовика и автокрана между тем вышли шоферы и грузчики и все дружно закурили. Но референт напористо устремился к ним, что-то тихо сказал, те побросали недокуренные папиросы — вид при этом у них был несколько озадаченный — и хотели, вероятно, приняться за работу, но на них налетел Сапата — вмешался-таки, не внял совету референта:

— Сигарет не бросать! Грязь — потом хозяйке убирать! Работать надо в чистоте! Я сам за рабочих, я сам революционер, но революция не для тех, кто плохо работал! Революция для тех, кто хорошо работал!

Еще более озадаченные, грузчики подняли папиросы и сунули в карманы. И работа началась. Кран осторожно поднял громадный ящик из кузова грузовика и опустил на землю перед самым крыльцом. Грузчики принялись выдирать гвозди и отгибать доски. На свет постепенно являлось нечто странной формы, завернутое в полиэтилен. А кран достал из кузова еще и довесок к ящику: непонятную штуку, вроде большого сундука на колесиках.

Остатки ящика быстро побросали обратно в грузовик, и грузовик и кран уехали. Подошел прощаться и референт. Сапату заверил, что машина за ним вскоре вернется и будет ждать неограниченное время.

Уехал и референт, а Сапата стал снимать полиэтилен, в который было завернуто привезенное нечто странной формы. По ходу дела объяснял:

— Думал, как делать. Думал, какой материал. Материал — алюминий: самый крылатый. Делал рисунки, много рисунков — общий образ. Заказал отливку — контуры будущего. Теперь настоящая работа: убирать лишнее. Лишнее выжигать электродом. Выжгу лишнее — оставлю точный образ, искусство. Электродом — хорошая работа, точная. Я изобрел. Сам. Смотрел на электрорезку — изобрел. Вся фигура в воздухе — никакой подставки, никакой подвески. Выжгу лишнее, оставлю образ — и в стекло. Стеклянный куб и в нем фигура — парит! Залью стекло. Стекло в тонировке, подкрашено: голубое как небо. Будет кусок неба и в нем фигура — парящая! Работать на воздухе, работать в хорошей погоде, если плохая — перерыв.

Наконец полиэтилен был весь снят, и обнажилась отливка. На изломах алюминий еще не успел покрыться окисью и сиял, как обертка шоколада. Угадывались и очертания будущей скульптуры: крылья полуприжаты, руки вперед, как у ныряльщика. Кстати, Костя очень редко так держит руки, так что если мерить типичностью — неправда, искажение облика. Но выброшенные вперед руки придавали всему облику стремительность, стреловидность — и выходит, что искажение правдивее точной копии. Потому Костя сразу внутренне согласился с такой позой, хотя прекрасно знал, что так не летает и летать не будет.

А Сапата, освободив от полиэтилена отливку, принялся за сундук на колесиках, продолжая объяснять:

— Вот теперь работать. Включусь в электричество и выжигать электродом. Может, редко попрошу полетать: еще увидеть. Совсем редко, мешать буду мало.

— Что вы! Не стесняйтесь! Мы очень рады! — завосклицала мама.

И Костя добавил, почему-то немного смущаясь:

— Я для вас рад сколько угодно.

— Я рад. Вы рады. Все рады. Замечательно! Взаимопонимание! Я хочу, чтобы всегда взаимопонимание. Все народы.

В сундуке оказался аккуратно свернутый кольцами длинный шнур. Но не только шнур, потому что, достав его, Сапата ткнул пальцем в сундук:

— Трансформатор. Включаюсь в электричество, получаю высоковольт, электрорезка, жгу металл — работаю. Где можно включаться?

Мама засуетилась:

— Дашенька, покажи! Лучше всего в гараже: там у папы розетка.

Дашка с готовностью повела мексиканца.

Сапата «включился в электричество» и, не откладывая ни на минуту, принялся за работу.

Зрелище было эффектным. В брезентовой робе, прожженной во многих местах, в темных очках-консервах, он все же был похож не на сварщика, а на слегка модернизированного бога Вулкана. Он ходил вокруг отливки, яростно размахивая электродом как саблей; и что-то не то пел, не то рычал сквозь зубы. Иногда останавливался, делал выпад, конец электрода прикасался к отливке — проскакивала ослепительная дуга, слышался треск, летели в стороны раскаленные звезды окалины. А на месте укола оставалась ямка выжженного металла. Иногда выпад бывал одиночным, чаще шли серии. Во время выпадов рычание становилось громче, яростнее, но и мелодичнее, напоминая басовые фрагменты из самых экзотических песен Имы Сумак. Двигался Сапата с тяжеловесной грацией: ни разу не запутал кабель, ни разу не споткнулся, но при этом казалось, что земля под ним пружинит и прогибается. Выпады становились все решительнее, промежутки между ними все короче. Сапата кружил вокруг отливки, нанося уколы в одному ему ведомом порядке — треск и победное рычание, треск а победное рычание — казалось, он танцует магический огненный танец. Он не просил Костю летать, не заглядывал в свои рисунки, да и вряд ли он видел что-нибудь вокруг: он смотрел только на отливку и уже, наверное, видел в ней будущую скульптуру, а огненным танцем пережигал излишек восторга перед будущим шедевром — ибо иначе восторг этот, не найдя выхода, грозил скульптору опасным опьянением.