Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

Он так увлекся описанием успеха «Братьев Карамазовых» — романа, который в свое время пытался читать и бросил со скукой и отвращением, и так сочувствовал этому успеху, так негодовал на немногих злопыхателей, что начисто забыл и про постыдный разнос, учиненный мамой безответной Антонине Николаевне, и про то, что пора ужинать. Мама его звала три раза — редкий случай. Наконец и попугай Баранов не выдержал, сказал сварливо — из Пушкина, кстати: «Глухой глухого звал к суду судьи глухого!» Костя рассмеялся и пошел в столовую.

Но там его хорошее настроение, порожденное сопереживанием успехов Достоевского, быстро истаяло.

— А-а, явился, — проворчал отец. — Этот опаздывает, та капризничает.

Та — разумеется, Дашка.

Вслед за отцом к Дашке преступила и мама:

— Дашенька, поешь. Опять ты ничего не ела. Посмотри на себя, на кого похожа стала!

— Не хочу.

— Ну что поделаешь, если исчезли твои зяблички. Не люди все-таки, не устраивать же трагедии.

— Люди, люди! Только и слышно: люди! Все чувствуют одинаково — большие и маленькие!

И Дашка ушла к себе, хлопнув дверью.

— Пятнадцать лет, ничего не поделаешь, — вздох-пула мама.

Но отец не хотел так легко смириться с Дашкиными капризами.

— Сколько же можно переживать! Ну день, я бы еще понял. Ну два. Нет, хватит ее баловать! Должна быть дисциплина! Подумаешь, переживания! Нет, я сейчас прекращу это разгильдяйство!

Отец шумел, старался быть грозным, а Косте почему-то захотелось подойти к нему и пожалеть; но он понимал, что только обидел бы отца.

Дверь у Дашки оказалась запертой, а когда отец стал стучать, она открыла, встала на пороге и отчетливо сказала на весь дом:

— Я не ужинаю потому, что у меня понос!

Это нужно было понимать так: «Если тебе не понять настоящей причины, я всегда готова снизойти до уровня твоего разумения!» Дашка еще не научилась жалеть отца.

Конечно, отец все понял, но чтобы сохранить лицо, проворчал, возвращаясь на свое место:

— Так бы и сказала сразу, что с желудком. А то валят на переживания. Это бы перед гостями для приличия, а чего ж стесняться, когда все свои? Перед гостями конечно: не хочется компромеНтироваться.

Нехорошо замечать такие вещи, тем более за отцом, но что поделаешь, если эти ННН сами лезут в уши. Костя с детства, естественно, усвоил от отца столь любимые им лишние буквы: «и шеВствуя важно походкою чинной…», «главпочтамПт, до востребования», но потом телевизионные режиссеры Костю от этого отучили. Было очень стыдно, когда сделали замечание — первое, а второго не понадобилось, потому что Костя сразу схватился за учебник и во всем разобрался, во всех этих яВствах, опасТностях, прецеНдентах и констаНтациях. Хитроумным способом подсунул нужный параграф и отцу: сказал, что задала учительница и попросил проверить. Отец проверил, похвалил и продолжал сообщать по утрам, что «погода прекрасТная» — разумеется, если погода того стоила. Но и «ужасТная погода» не лучше!

Чтобы отвлечь мужа от Дашкиных капризов, мать заговорила о приятном — о Сапате:

— Интересно, из чего он будет Костика лепить?! Я бы хотела из белого мрамора, из каррарского!

В другом настроении отец и сам всегда гордился вниманием художников и прочих известных людей, но сейчас проворчал:

— Ездят, потому что знают: тема беспроигрышная, возьмут на любую выставку.

— Что ты говоришь! О ком! Сапата выставляется, где хочет. За ним бегают, умоляют дать хоть что-нибудь! Заказывают ООН, ЮНЕСКО, лучшие музеи! Знаешь, сколько ему платят? Он миллионер! Коллекционеры за его работы дерутся! Недавно одну украли из Чикагского музея.

Когда это мама услышала про Чикагский музей? Не иначе, пока Костя летал перед Сапатой. И вообще она редко говорила с таким восторгом о ком-нибудь. Почему-то Косте сделалось обидно за отца, словно говорилось это ему в укор: Сапата — вон кто, а ты? Наверное, и отец почувствовал что-то такое, потому что проворчал совсем уж невпопад:

— Бывают и знаменитости дутые.

— Ну уж!.. Ну уж ты!.. Про кого другого, но не про Сапату! Да он!..

— Что — он? Наш Костик куда знаменитее.

— Костик — другое. Его крылья — это как голос у Карузо: врожденное. А Сапата достиг талантом и трудом!

Попугай Баранов прокричал с телевизора:

«Сапата умница, Сапата молодчик!»

— Вон, даже попугай повторяет. Все уши прожужжала про этого Сапату.

— Ну тебя. Когда ты в таком настроении, с тобой лучше не говорить ни о чем! Приехал бы сам Рафаэль, ты бы тоже был недоволен.

— А чего здесь у нас делать Рафаэлю? Петь, что ли?

— Настоящий Рафаэль! Надо знать!

Прекрасно отец знает, какой Рафаэль настоящий, но любит иногда разыграть простачка.

Да, неудачный получился семейный ужин. Но наконец Костя все доел, поспешно поблагодарил и ушел к себе. Он собрался было сразу отправиться в вечерний полет, но следом вошла мама.

— Он сегодня невозможен! И с чего взъелся, скажи, пожалуйста? Даже голова разболелась из-за него. Сними, пожалуйста.

Мама уселась в лечебное кресло, Костя, как всегда, положил руку ей на лоб, другой как бы подхватил затылок… и тут ему пришла в голову идея: неужели эта чудесная способность годится только против мигреней? А что если попытаться вот так же излечивать от грубости, от высокомерия — от всяких духовных искажений? Вспомнился сегодняшний разнос, учиненный мамой почтальонше, вспомнился чуть презрительный ее тон в разговоре с отцом… Костя постарался предельно сосредоточиться. Обычно головная боль виделась ему как серая муть, переливающаяся в голове, а сейчас показалось, что там мелькают и какие-то черные капельки. Он усилил напряжение, сгоняя капельки в затылок. Муть постепенно рассеивалась, а капельки стекали к затылку, там сливались…

— Что-то сегодня странное, — сказала мама. — Лоб прошел, но вдруг откуда-то боль в затылке. У меня никогда раньше не было боли в затылке! Говорят, это от давления.

— Сейчас-сейчас, обожди, — пробормотал Костя сквозь зубы.

Нужны были еще силы, а он уже устал гораздо сильнее, чем обычно. Вспотел лоб, зубы постукивали, озноб по спине. Но он упрямо усиливал напряжение… Черные капельки все собрались в затылке, слились, образовав как бы озерцо. Еще напряжение, предельное — ну!.. И он ясно увидел, как черное озерцо резко выплеснулось наружу — так выбрасывает чернила, спасаясь от опасности, спрут.

— Все! Ну как?

— Знаешь, прошло. И затылок прошел. Только непонятно: никогда ведь не болел раньше.

— Главное, что прошло.

Ноги дрожали, и стоять было трудно. Костя поспешно улегся на тахту.

— Нет, хорошо: легкость какая-то необычайная, какой никогда! Прямо хоть и без всякой боли приходи к тебе лечиться.

Костя лежал, и крылья укрывали его как одеяло. Грели. А по телу — озноб. Только через полчаса немного согрелся, отошел. Такое это трудное дело, оказывается, — исправлять духовные искажения. Пытаться исправлять.