Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

— Ну что, брат Гаврик, жизнью доволен? Все идет как надо? Дети вылупились, корма много. Потом полетите все вместе в Африку.

Костя говорил тихо, монотонно, чтобы не беспокоить Гулю и маленьких. Гаврик прислушивался.

— Хорошо тебе. Аистом быть просто. И среди других аистов ты всегда свой. Всегда они тебя поймут.

Гаврик прислушался. Потом важно кивнул головой.

— Согласен, да? Я не жалуюсь, я не хочу быть другим, нормальным. Только одиноко иногда. Я же люблю всех своих, и меня все любят. А все равно иногда чужой — и ничего не сделаешь.

Гаврик опять кивнул.

— Поговорили, да? Ну спи. Завтра тебе работы много.

Гаврик кивнул, потом опустил голову, но не спрятал ее у себя под крылом, а засунул куда-то к Гуле, Костя посмотрел и стал еще более одиноким.

Подъехал отец на своей красной «анитре». Но сегодня Косте не хотелось на благополучный семейный ужин. Он оттолкнулся от крыши и полетел.

Сначала он поднялся к закату и долго не упускал солнце, оседлав над озером восходящий поток. Вечером озеро отдает тепло. А когда солнце все же ушло, заскользил вниз, в белую ночь.

Рассеянный свет белой ночи сеялся с неба как мелкий дождик. Его хватало на то, чтобы высветить воздух, но внизу все потемнело и слилось. Зелень лесов стала черной, поляны серые, озера сиреневые. Мелькнула призрачной белизной грунтовая дорога.

И вдруг Костя понял, что в одиночестве есть свое горьковатое счастье: вот так скользить над лесом в белесом воздухе, когда кажется, что ты один на свете, и красота не блекнет оттого, что некому ее показать — наоборот, только в одиночестве можно проникнуться ею целиком. А если вдруг внезапный выстрел снизу из тьмы? Только минуту было тошнотно от чувства, что он живая мишень; только минуту, а потом прошло — почему-то сегодня не очень страшно и под выстрел.

В бесшумном совином полете Костя проносился над самыми вершинами деревьев, близкий лес мелькал внизу, и это завораживающее мелькание создавало иллюзию предопределенности полета: только вперед, ни свернуть, ни остановиться, чтобы текли навстречу черные свечи деревьев, деревьев, деревьев. Даже если под выстрел — только вперед. Закричала вдали электричка, и крик ее был как крик ночной птицы. И казалось, что тело теряет четкие очертания, текучий легкий сумеречный воздух проникал не только в легкие, но и впрямую через кожу, крылья делались тоньше и шире — и вот уже нет отделенного от серебристой ночи Кости, он слился, он везде, он всего лишь легкий ночной бриз. Так бы и лететь, и лететь, и лететь… Исчезать, исчезать, исчезать…

С трудом сбросил он наваждение и повернул к сигнальным огням над родным домом.

Попугай Баранов встретил его криком: «Явился — не запылился!»

Прошло дней пять, а письмо от Сапаты не приходило. Косте тоже было интересно, как знаменитый скульптор его изобразит — для начала хоть на рисунке. Ну а мама спрашивала Дашку по нескольку раз в день — в доме всей почтой заведовала Дашка. Но ей было не до писем, она по три раза в день наведывалась на Цветочную поляну — бывшую Цветочную, — все надеялась, что вернутся зяблики. Зяблики не возвращались, Дашка нервничала и на мамины расспросы о письме уже огрызалась. Поэтому Костя как-то днем вышел к почтовому ящику сам, но оказалось, его опередили: там он застал и маму, и почтальоншу Антонину Николаевну, которую знал уже много лет. Обе рылись в объемистом, похожем на сундук с прорезью почтовом ящике, приставленном ко внутренней стороне забора рядом с калиткой.

— Ну вот видите, — горестно воскликнула мама. — Я же говорю, нет! Я же смотрела!

— Но я сама опускала, Татьяна Дмитриевна, хорошо помню: такое большое, плотное, и сверху над адресом написанным напечатано не по-русски.

— «Отель Астория» там напечатано.

— Вам лучше знать, Татьяна Дмитриевна. А я-то не по-русски не понимаю. Напечатано. Сама опустила. Вы не вынимали, Константин Петрович?

— Да, Костя, ты не вынимал?

— Ну с чего бы я скрыл!

— Представляешь, заказная бандероль от Сапаты. Я жду-жду обещанного рисунка, наконец позвонила к нему в «Асторию», он говорит, давно послал.

— Послал, правду он сказал! Я помню, уж два дня как сама опустила.

— Вы бы молчали, Антонина Николаевна!.. Представляешь, Костя, пропала бандероль. Он послал заказной, и Антонина Николаевна обязана была отдать в руки под расписку, а она бросила в ящик просто так!

— Да ведь звонила я, Татьяна Дмитриевна! Звонила я. Никого. Вы, наверное, ушедши, Дашенька тоже по своим делам, Константин Николаевич куда-то улетевши. Сидел один вон аист, как сейчас на крыше, так ему же не отдашь под расписку. Я и бросила в ящик, думала, быстрее получите.

— Вы совершили большую ошибку, Антонина Николаевна! К нам ведь приходят не пустяковые письма: поздравляем, целуем! Это очень ценная бандероль: от знаменитого скульптора, с его работой. Очень ценная!

— Нет, Татьяна Дмитриевна, скульптуры там не было, только бумага.

— Правильно: бумага. Он прислал свой рисунок. А каждый его рисунок — уникальная ценность! И кто-то, значит, вытащил из ящика. Вы понимаете, что значит знаменитый скульптор, мировая величина?! Что он ни сделает, сразу расходится по музеям и коллекциям! Я вами очень недовольна, Антонина Николаевна, вы не выполнили свой долг!

— Так ведь хотела как лучше…

— Вы обязаны были отдать в руки и под расписку! Вот ваш долг. А вы не отдали в руки, вы бросили в почтовый ящик — значит, не выполнили долг. Уж я не буду жаловаться вашему начальству, хотя многие на моем месте пожаловались бы: ведь рисунок самого Сапаты! Я не буду жаловаться, но больше никогда так не делайте.

— Извините, Татьяна Дмитриевна, хотела как лучше…

Поникшая и пристыженная Антонина Николаевна ушла.

Костя весь диалог выслушал молча. Он и не думал, что мама умеет так распекать. И кого — безгласную Антонину Николаевну!

— Подумай только: надо же, чтобы именно рисунок Сапаты пропал!

— Ну и что?! «Рисунок Сапаты, рисунок Сапаты»! Он таких рисунков сделает сто за вечер — сам же сказал. Подарит тебе еще один. А ты устроила!..

Костя резко повернулся и пошел в дом, сердито чертя по траве концами крыльев.

У себя в комнате Костя улегся на тахту, и, чтобы успокоиться, забыть о сцене, когда ему было стыдно за мать — впервые ему сделалось стыдно за мать, и это очень мучительное чувство, оказывается, так вот чтобы отвлечься, стал читать биографию Достоевского. Беллетризированную в серии ЖЗЛ. Странное дело: читать книги Достоевского Костя не то что не любил, а прямо-таки не мог: ему было и скучно, и как-то неприятно. Попробовал несколько раз и понял, что это чтение не для него. Но в то же время, повинуясь общему мнению, он, безусловно, признавал Достоевского писателем великим, и ему было очень интересно читать, как Достоевский достиг величия, а затем с достоинством нес бремя своего величия. Ну, с Достоевским случай крайний; Толстого, например, он читал с удовольствием, и все же с бо́льшим удовольствием — про Толстого. И даже чаще про Пушкина, чем самого Пушкина: в самом деле, несравненно же интереснее собственные жизненные повести Пушкина — лицейская ли, дуэльная ли, чем даже «Пиковая дама», не говоря уже о «Метели» или «Барышне-крестьянке». Так и получилось, что жизнеописания людей великих — в самых разных областях — стали Костиным основным чтением. Какой-то у них у всех общий секрет, и Косте хотелось понять этот секрет.