Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

— Че? — не понял Костя. — Какой Че?

— Че Гевара.

— Вы тоже революционер?

— Если художник — всегда революционер. Сикейрос — революционер, Диего Ривера — революционер. Дали́ — тоже революционер, по-своему. Художник тошнит от буржуя. Скоро буржуя не будет.

— Неужели скоро? Во всем мире?

— Буржуй сам от себя тошнит. У нас говорят: комплекс вины. Дети уходят. У вас тоже было: Морозов — буржуй, но давал деньги на революцию. Сам против себя. И у нас. Когда искусство против буржуя — кино, книги, — все смотрят, все читают, дают премии. Сами буржуи. Когда искусство за буржуя, никто не смотрит, никто не читает, все презирают. Сами буржуи. Долго жить не может, кто сам себя презирает. Че — герой, у буржуя нет героя, буржуй сам знает, что Че — герой. Кто убивал Че — и те знали, что он герой, знали, что сами негодяи. Своим детям нельзя рассказать, что убивали Че: свои дети возненавидят. У всех детей портрет Че. Все не хотят, чтобы дальше жизнь как было, все хотят иначе. По-разному, но чтобы иначе. Потому я здесь, леплю тебя. Ты — символ, ты — революция!

— Я?!

— Ты. Ты — революция в человеке. Внутри. Одной революции в обществе мало. Надо, чтобы в человеке.

— А-а… Ну если так. Но ведь никто не знает, почему я такой. Может, один и останусь.

— Да, не знает. Как делать революцию в обществе — знают. Но мало. Как революцию в человеке — не знают. Я не знаю. Но ты — символ. Раз ты есть, можно и в человеке. Хоть ты и один, оставишь надежду. Будут помнить, будут ждать. Есть надежда — есть жизнь. Вся надежда на человека.

Костя постарался сказать умудренно:

— Бывают плохие люди: мучают людей, мучают животных… — В своей счастливой жизни он мало звал плохих людей. Вспомнил неизвестного браконьера, выстрелившего в него, ну, может, Фартушнайка тоже неприятная. Поэтому примеров приводить не стал, закончил расплывчато: — Да, бывают плохие люди. Как же в них верить?

— Знаю! Лучше, чем ты! Таких видел, каких ты не видел. Никогда не увидишь здесь! Террористы-похитители! Торговцы наркотиками! Мафия! Хуже нет животное, чем человек! Самое страшное! Но надежда одна — человек. Другой нет, выбрать — нет. Человек или никто. В бога верить легко: благой и всемогущ. Жалко — нет толку. В человека верить трудно: страшные дела сделал. Трудно — все равно нужно. Он один может все. Все плохое и все хорошее. Нужно верить в него. Я художник, могу одно: показать символ, показать тебя. Чтобы вера в человека. Самое главное: человек революцию в себе! Тогда вся жизнь другая. Как — не знаю. Леплю тебя.

Костя молчал. Так его еще не возносили. И не придавливали такой ответственностью.

Да в этом все дело: чтобы человек стал достоин сам себя — своего могущества, своего разума. А что делать, когда недостоин? И ведь эти недостойные рядом — не уйти от них, не отгородиться.

Хорошо Косте: его семья живет в отдельном доме. А я вот в коммунальной квартире. И сосед — вечный пьяница, мелкий хулиган, которым не станет заниматься милиция, но жить рядом с которым — вечное напряжение, вечное унижение: вот хлопнула дверь, е г о шаги, что сейчас последует? Стукнет ли, проходя, ногой в нашу дверь, запустит ли ругательство? Нет, сегодня пронесло…

Я пробую с ним говорить. Он удивляется:

— Переживает старушка? Ай-яй! А я чего? Ну стукнул дверью, оказал внимание — ведь живет человек. А она переживает? Ай-яй!

И не понять, действительно дурак или прикидывается. Зовут его Василий Никитич.

Недавно у моей матери после скандала с ним был сердечный приступ. А если в следующий раз она умрет? Но никаких законов против него, никакого наказания…

И тоже считается человеком.

Можно ли произвести в нем революцию, как говорит Сапата?

Костя не знал, что сказать на такую речь. Да Сапата и не ждал, конечно, что юный летун разом сообщит способ исправления человека. Скульптор встал и вдруг улыбнулся с неожиданной в нем застенчивостью.

— Надо работать. Много говорю. Кто много говорит — мало работает. Хозяюшка! Княгинюшка!

Мама прибежала из кухни — опять там чего-то суетилась.

— Хозяюшка, спасибо. Надо работать. Сейчас прямо в гостиницу — работать. Рисовать, сто раз рисовать. Что в памяти — то образ. Будет образ, снова к вам, работать в материале.

Мама опечалилась:

— Значит, надолго от нас? Вы бы хоть рисунок прислали — один из ста. Очень не терпится глянуть на ваш рисунок!

— Ненадолго. Не очень. Но прислать — скорее. Сегодня рисую, сегодня посылаю. Почтой.

— Только заказным, чтобы не пропал!

— Хорошо: почтой, заказным. До свидания.

Костя с мамой вышли проводить Сапату. Попугай Баранов куда-то запропастился, Гаврик так и не слез с крыши, а вот Лютц подошел — тоже решил проводить. Сапата потрепал Лютца по голове.

— Большой собакин, хороший собакин. Люблю большие собакины, большие машины.

«Чайка» уже ждала перед воротами — ну что ж, достаточно большая машина.

— До свидания, Костя! До свидания, хозяюшка-княгинюшка! — Сапата смачно поцеловал маме руку. — До свидания, собакин.

Когда Сапата уселся рядом с шофером, даже большая «Чайка» качнулась.

Машина бесшумно тронулась, и пока можно было разглядеть, Сапата, повернувшись назад, махал рукой.

— Какой интересный, — сказала мама. — И темперамент. А зовет как: «Хозяюшка-княгинюшка»! Научился где-то. Тебе он понравился?

Косте понравился. Но чувствовал он после разговора с Сапатой и какую-то тяжесть, словно и вправду навалил он на Костю неведомую ему раньше ответственность. Поэтому и ответил как-то неопределенно:

— Ага. Да, понравился.

Да и некогда было долго разговаривать: пора уже лететь к развилке. Едва поднялся, увидел внизу на дороге Дашку. Сестра старательно крутила педали. Увидела Костю, оторвала руку от руля, помахала. Тот, как всегда, чуть позавидовал сестре: знает, чего хочет, изучает свою тему. Да и хорошо же сейчас, наверное, на Цветочной поляне: день солнечный, все краски играют!

Маленькую фигурку перед развилкой он заметил издали. Упал вниз по-соколиному, выровнялся у самой земли, налетел сзади, схватил под мышки и взмыл вверх.

— Сумасшедший! Уронишь!

Но Костя не слушал, долетел до озера и только там опустился на узкий пляж.

— Ну здравствуй.

— Здравствуй! Так же можно умереть со страху! Вдруг сзади как схватишь!

Но было видно, что от такого страха Нина умереть не боялась.

Он ее притянул, чтобы пристегнуть, но одновременно и обнимая.

— Полетели?

— Да. Только давай высоко-высоко, хорошо? — И добавила, как бы оправдываясь: — Чтобы снизу меня не разглядеть.

Но Костя понял, что не потому она хочет высоко, чтобы не увидели ее снизу, а чтобы по-настоящему ощутить небо, ощутить простор. Но почему-то стесняется признаться.