Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

Едва Костя прилетел домой, как позвонили из Общества дружбы и не без торжественности спросили, может ли Константин Кудияш принять завтра известного мексиканского скульптора. Костя сказал, что вообще-то может, но только не между двумя и четырьмя: он решил отвести время на полет с Нивой с запасом. По телефону заверили, что известный скульптор будет завтра ровно в одиннадцать.

Согласился Костя больше из вежливости, потому что надоели ему торжественные визиты, надоели посягательства художников — столько его уже и рисовали, и лепили! Родители, может быть, и считали всех перебывавших у них художников, а Костя давно сбился.

Приехала целая делегация: неизбежный Владимир Николаевич, чтобы запечатлеть визит — скульптор, оказывается, не просто там известный, а мировая знаменитость! — хорошо хоть с тезкой Кириллом, с которым Костя сразу перемигнулся; референт из Общества дружбы, поражающий своей корректностью; знакомый Косте ленинградский скульптор Редкоус — тоже когда-то воплощал Костю в бронзе; ну и сам знаменитый мексиканец, который всех заглушал и затмевал.

— Габриэль Муньос Сапата! — чуть повысив голос, объявил референт.

— О, здравствуйте! Превосходно! — затрубил в огромный нос лысый толстяк. Между прочим, довольно чисто по-русски. — Мечта жизни! Великолепно!

Роста он был самого обычного, но почему-то возвышался над окружающими, хотя тот же Редкоус формально был длиннее. Из-за массивности, что ли?

Мексиканец схватил Костю, приподнял в воздух и прижал к груди. Владимир Николаевич делал восхищенные жесты, а Кирилл не отрывался от своей камеры.

Опустив Костю на землю, гость так же бурно устремился к маме:

— О, хозяюшка, княгинюшка!

Поцеловал руку, так что, кажется, остался синяк, и вручил вовремя поданный референтом огромный букет роз — целую охапку, за которой мама совершенно исчезла.

Отец был на работе, потому избежал первого приступа. Дашка тоже: она уехала на Цветочную поляну. Гаврик, когда подъехала «Чайка», взлетел на крышу и спускаться не торопился. Лютц лаял издали, если не злобно — злобно лаять он, по-видимому, был не способен от природы, — то, во всяком случае, тревожно: слишком шумно и бесцеремонно, на его взгляд, вел себя новый человек с хозяевами.

— Великолепно! — трубил мексиканец. — Буду работать! Никаких церемоний, только работать!

Но вовсе избежать церемоний ему не удалось. Хотя и неурочное время, мама подала закусить. Очутившись за столом, и референт и Редкоус произнесли что-то вроде спичей — видно, иначе у них бы кусок не пошел в горло. Во время спичей Сапата откровенно заскучал и как-то увял. Зато он снова преисполнился энергии, когда принялись за еду. Костя еще никогда не видел, чтобы ели так напористо и целеустремленно: Сапата уничтожал все, что ему подкладывали, не переводя духа расправлялся с добавками — и мама, любившая едоков, уже смотрела на него почти влюбленно. Но Косте казалось, что аппетит гостя — не комплимент маминым кулинарным способностям: просто знаменитый скульптор спешил зарядиться энергией, которую тратил слишком щедро.

Пока закусывали, Костя успел немного поболтать с тезкой Кириллом.

— Интересный мужик, — сказал Кирилл, — весь заряжен, как бомба на колесиках.

— По-русски откуда-то знает…

— По-моему, он все знает. Ничему специально не учился, а все знает. Наш Редкоус у него деликатно осведомился про образование, и вообще, существует ли в Мексике Академия художеств, ну вроде нашей Репинки. А тот рявкнул: «Был безработный, нечего есть, нашел место в мастерской памятников, посмотрел, подумал: могу не хуже! Стал работать, клиенты обиделись, родные покойников, сказали: святотатство! Выгнали, стал работать сам, как хочу!» Вот и вся Репинка. Тебе-то понятно: ты ведь летаешь, никогда не учась.

Потом все, кроме Сапаты, уехали, референт заверил, что машина скоро вернется и будет в полном распоряжении гостя. А Сапата плотно уселся в плетеном кресле, вынесенном на воздух. Объяснил:

— Буду рисовать — десять, сто, сколько нужно. Когда пойму, тогда настоящая работа над материалом. Теперь летай, если можно. Летай разно, но чтоб видно. Пожалуйста.

Костя около часа кружился над домом — и парил, и пикировал, и падал соколом, и закладывал повороты. Старался, потому что ему понравился этот заряженный энергией толстяк — сразу почувствовалось в нем что-то основательное, настоящее: личность. Наконец решил, что хватит на первый раз, спустился, с нетерпением предвкушая, как станет разглядывать рисунки… Сапата сидел на том же месте неподвижный, будто сонный — куда подевалась вся энергия? Ни карандаша, ни малейшего блокнота в руках.

— Еще ни одного рисунка?! — бестактно вырвалось у Кости.

Он испугался: если за час ни одного, то сколько же понадобится времени, чтобы сделать сто?!

— Спасибо, хорошо. Рисунки дома. По памяти. В гостинице. Что осталось в голове, то правда. Натура — дура: мешают подробности. Что в памяти — образ.

Вдруг достал из кармана обвислого пиджака ком пластилина, стал ожесточенно мять толстыми пальцами — казалось, пальцы устали от неподвижности, как устают застоявшиеся кони, и нужно всего лишь доставить им гимнастику — Сапата и не глядел-то, что там, под пальцами, но сам собой вышел Лютц, и не в академической позе образцовой собаки с герцогской родословной, а Лютц возбужденный, ошарашенный! И тут Сапата встал, подошел к стене гаража и со всей силы швырнул пластилин о гараж. Пластилин расплющился, прилип к стене, но похожесть на Лютца после столь варварской операции только усилилась. И пошло: Сапата отдирал пластилин от стены, мял, швырял — и каждый раз получался новый Лютц, каждый раз разный. И все это молча, яростно, тяжело дыша — Косте казалось, что Сапата ничего вокруг и не видит. Все сильнее влеплялся в стену гаража пластилиновый ком, все шире распластывался пластилин, все ожесточеннее мяли пальцы податливую массу. И когда смотреть на такое извержение гения стало почему-то даже стыдно, как подсматривать за девочкой (сам Костя никогда, но Дашка рассказывала, что есть такие мальчишки), Сапата рассмеялся, обмяк, оставил на стене гаража последнюю нашлепку и закричал:

— Хозяюшка! Княгинюшка! Пожрать, а? Устал!

И мама рассмеялась из дома и ответила странным голосом, какого Костя никогда не слышал у нее:

— Конечно-конечно! Все готово! Идите!

Сапата пошел в дом и снова стал есть — еще напористее, чем в прошлый раз, еще целеустремленнее, громко и заразительно жуя и чавкая. Косте тоже уже было пора. Но разве так, как он, едят? Костя и сам чувствовал, что рядом с Сапатой картина получается жалкая.

Сапата улыбнулся ему и сказал:

— Надо есть. Быть сильным. Че был больной, плохо ел, проиграл революцию.