Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

— Ты меня в стороне опусти, чтобы не заметили.

Костя молча приземлился на дороге. Отстегнул.

— Спасибо. Так было чудесно все. Если бы…

— Да, если бы…

— Ну до свидания. Прилетай.

— Ага, прилечу.

И он быстро взлетел.

«Так было чудесно все». Уже и забылось, как было чудесно. Все стерло сначала цветочное побоище, а после спор. Ах, надо воспитывать! Ах, все хорошие в душе! А они как саранча… Так что же с ними делать, с саранчовыми?!

Этот же вопрос часто задаю себе я. В особенности после очередной выходки соседа. Да, после очередной выходки. На днях вот явился домой среди дня, когда никого в квартире, и заперся изнутри на крюк. Стали подходить постепенно другие жильцы — не попасть в квартиру. Звонят, стучат — без толку. Решили, заснул в пьяном виде, не слышит. Стали вызванивать его по телефону. Так ведь подошел! И объявил: «Когда захочу — тогда и пущу. А пока перето́пчетесь!» Тогда бросились в милицию. Пока те приехали, еще прошло два часа. Приехали наконец, а он открывает, хохочет — пошутил. И что же? Ничего. Перетоптались. Милиция только пальцем погрозила: ай-яй-яй, нехорошо так шутить! А у мамы ночью снова приступ, вызывали «неотложку».

Что он чувствует при этом? Что за удовольствие — издеваться над ближними? Я не могу не то что понять, но даже вообразить. Как будто существо совсем другой породы.

Я с ним поговорил опять — с Василием Никитичем, — когда тот протрезвел. На этот раз он изображал не дурачка, а чуть не мудреца:

— «Не полагается… Не по правилам…» А живая жизнь — она вся не по правилам. Или не знал? «В прекрасном и яростном мире» — слыхал такое? Яростном! А иначе скука…

Ну и ну!

Костя летел и думал о Дашке: придется все ей сказать. Она ведь возвращалась с Цветочной поляны как раз тогда, когда Костя вылетал из дому — значит, эти появились там совсем вскоре после нее. Задержалась бы на полчаса…

Дашка перед домом вычесывала Лютца. Потом из вычесанной шерсти она сама вязала свитеры, шарфы, шапочки. Вот и Костя, когда холодно, надевал наверх шапочку Дашкиной работы. А отец носил специальный пояс от радикулита. Да, от ньюфаундленда шерсти как от хорошей овцы.

Увидев спускающегося Костю, Лютц не вырвался от Дашки и не запрыгал против обыкновения — любит, когда его вычесывают. Костя приземлился и медленно пошел к Дашке, чертя крыльями по траве. Та посмотрела на брата насмешливо:

— Ну чего ты, будто кислое яблоко съел? А мне уж мама рассказывала-рассказывала про этого мексиканца! Я думала, ты тоже до сих пор счастлив.

— Слушай, Дашка, там, на нашей поляне… Ну в общем, ее всю истоптали.

Дашка так дернула гребень, что Лютц взвыл от боли.

— Кто?!

— Я не знаю. Какая-то компания. Я их прогнал, да поздно.

— «Прогнал». Эх ты!.. Надо было милицию! Или егеря! Чтобы акт! Чтобы штраф. «Прогнал»… А Зябел?! А Зика?! А маленькие?!

— Гнездо цело. Гнездо совершенно цело! Его же и не видно, если не знать.

— Шума, наверное, испугались ужасно. Никто не свалился из маленьких? Ты пересчитал?

— Гнездо совершенно цело, но в нем никого нет.

— Летим!

— Может быть, они вернутся. Может быть, они просто испугались и спрятались!

— Летим!

На опустошенную поляну Дашка как будто и не взглянула, как будто ей вытоптанные и вырванные цветы — все равно.

— Помоги мне лестницу… Только не взлетай, не взлетай! Вдруг вернулись — снова испугаешь!

Дашка долго не спускалась, и Костя уже надеялся, что зяблики вернулись. Но когда она наконец спустилась, можно было ни о чем не спрашивать.

— Слушай, Даш, они, наверное, где-нибудь прячутся. Успокоятся и вернутся. Может быть, завтра. Ружья у них не было, у тех.

— А на что камни?

На обратном пути Дашка молчала. А по телу ее несколько раз волной прошла медленная судорога — плотно пристегнутый, Костя чувствовал очень хорошо.

Дома Дашка наконец заговорила и никак не могла остановиться:

— Зябел ко мне тогда подлетел и говорит: «Зи-ка». «Зи-ка», а потом такая россыпь. Знаешь зябличью россыпь в конце — как подпись с завитушками. Самое главное, в глаза посмотрел! И не боялся меня, наполовину ручной. Не боялся меня, значит, поверил. А когда там по поляне эти бегали… Вдруг он подумал, что и я такая же? Он разве может людей различать? Все огромные, все на двух ногах. Может, он и им сначала поверил? Звери легко верят в хорошее, за это их и бьют… А ты: «прогнал»! Надо было им такое устроить, чтобы на всю жизнь!

— А что еще я мог? И закона нет — за цветы. Там не заповедник.

— Ты все мог! Ты же Кудияш — мировая знаменитость! Если бы ты потребовал!.. Да узнать фамилии, ты бы прилетел, где они работают, рассказал бы — чтобы им никто руки не подал! Чтобы бойкот!

— Тоже так нехорошо — спекулировать своей знаменитостью.

Костя и вправду никогда не требовал никаких привилегий, не просил к себе особенного отношения — и привилегии ему давались, и отношение всегда бывало особое, но без его просьб.

— Почему — спекулировать?! Использовать для хорошего дела! Ты ж не просишь, чтоб тебе продали экспериментальную модель!

Это намек на отца с его любимой красной «анитрой». И Костя тотчас заступился за отца:

— Папа тоже не просил, ему сами предложили. А ты бы, между прочим, если б могла, не вылазила из-за руля!

Зря Костя об этом. У Дашки горе, а он ей припоминает какую-то чепуху.

— А ты!.. А ты!..

Дашка выбежала, хлопнув дверью. Ну вот, разругались не из-за чего. Косте было жалко Дашку и совестно: надо было с нею сейчас поосторожней.

И ведь согласен Костя с сестрой: нельзя так все прощать. Только он не знает, что делать. Воспитывать, как говорила Нина? Что же их воспитывать, если уже взрослые люди? Как говорил Сапата? Революция в человеке? Он тоже не знает, как ее устроить, революцию в человеке.

Так что же с ними делать?

Вот даже Дашка его не понимает. И Нина — по-другому, но тоже не поняла…

Костя взлетел на крышу, уселся рядом с аистиным гнездом. Кстати, конек крыши — единственное место, где Костя мог сидеть: ногами упрется в один скат, а крылья спускаются вдоль противоположного.

Гаврик и Гуля — оба сидели на гнезде. Цыплята их уже вылупились, аистята то есть, и работы прибавилось: прокормить прожорливую ораву. К вечеру наконец устали, и аистята заснули — законный отдых. Гуля уже устроилась спать. Она лениво посмотрела, кто прилетел, убедилась, что свой, и отвернулась, спрятав голову под крыло. А Гаврик еще тянул шею, разглядывал с крыши окрестности… Правильно сказала Дашка: звери легко верят людям — за это их и бьют часто. А не слишком ли верит людям Гаврик? Улетит за море — что с ним случится там? Подойдет доверчиво, а его по голове? Не хотелось думать об этом.