Алина Кут - Купольный город

Паника возросла, когда люди один за другим начали погибать от удушья. Мой маленький брат умер, когда мне было восемь лет, задохнулся во сне, не успев позвать родителей. Рассказывая об Алешке, мамины глаза наполнились слезами. Только теперь я поняла, что человек способен плакать, что так позорно в нашем новом обществе. Причем люди плачут не только от боли, но и от горя, потери родных и любимых, предательства, обиды и других эмоциональных переживаний, отвергающихся жителями Купольного города. Я, как и мама, с самого рождения страдала бронхиальной астмой. Сейчас, в 28 г. э.н., с этой болезнью сталкивается каждый вновь появившийся на свет горожанин, но наша медицина далеко шагнула вперед, позволив медикам сразу после декриоконсервации излечивать астматиков. Но именно благодаря астме, как утверждала мама, мы с ней и выжили. Папа, который не был подвержен ни одной хронической болезни, что было даже странно в обществе, испещренном различного вида вирусами и генетическими отклонениями, переносил кислородное голодание намного тяжелее нас. В день ему требовалась тройная доза бронхолитиков, которые лишь снимали приступ удушья на какое-то время. Больницы были переполнены. Чтобы получить квалифицированную помощь, люди штурмовали все лечебные учреждения, прибегая к угрозам и насилию. Вскоре все больницы и аптечные пункты были опустошены. Люди, пребывая в состоянии паники, грабили магазины, дома. Мародерство достигло таких пределов, что находиться дома стало небезопасно.

Постепенно стало трудно доставать не только продовольствие и лекарства. Дефицитна стала вода. Все водоемы Земли начали стремительно испаряться. Я вспомнила, как наша семья, покинув свой дом, как и остальные жители, проходила мимо небольшой речки Кокшаги, протекающей по нашему городу. Каждое лето мы ходили на центральный пляж: мама и папа загорали на берегу, а мы с Алешкой плескались в теплой водичке. Мне казалось, что счастливее нас не было на всём белом свете. Но в тот день вместо голубовато-зеленой воды я с ужасом обнаружила мутное илистое дно, превратившееся в свалку отходов.

Все бетонные сооружения начали рушиться. Асфальт вздыбился, как после бомбежки. Буквально за год наш некогда красивый город, восхищавший жителей и туристов уходящими ввысь многоэтажками и необычными, почти сказочными кирпичными домиками, превратился в пыль. Эвакуация населения не была организована. Тогда я не задумывалась об этом, но, как объяснила мама, вещая с экрана планшета, только члены правительства и их семьи получили возможность укрыться в инновационно оборудованных подземных убежищах и при необходимости законсервировать себя в криокамерах, надеясь на последующую разморозку. Таким образом, город опустел. Большинство жителей, собрав свои небогатые пожитки, кто на транспорте, а кто и пешком отправились в более крупные города в надежде добиться выделения им криокамер. Также сделали и мы. По средствам связи (я помню, у нас был старинный радиоприемник, работавший от батареек, который папа включал раз в несколько часов) мы узнавали местоположение пунктов бесплатной криоконсервации. Шансы пробиться туда были невелики, но всё же это лучше, чем сидеть у разрушенного дома и ждать смерти от удушья, от голода и жажды, или от рук себеподобных, готовых убить ради банки тушенки.

Идти было трудно. Папа где-то нашел сломанную магазинную тележку, кое-как поставил её на колеса. Мы сложили туда одежду, палатку, одеяла, а на спинах несли рюкзаки с едой и лекарствами во избежание воровства, что стало в то время нормой. Тележка спасала не всегда. Из-за уменьшения количества кислорода в атмосфере поверхность планеты стала рушиться, как и наши дома. Мы пробирались по всклокоченной, потрескавшейся земле, сбивая ноги в кровь, стирая руки до водянистых мозолей, перетаскивая на себе не только вещи, но и эту самую телегу. В конце концов её пришлось выбросить и взвалить все пожитки себе на плечи. Так было легче перебираться через ямы и выбоины на дорогах.

Мы думали, что хуже уже и быть не может. Постоянные приступы удушья, голод, ночлег в лучшем случае в отдаленном незанятом никем подвале или деревянном домишке, зудящие солнечные ожоги. Мне тогда казалось странным, что солнца как такового практически не видно, повсюду царили вечные сумерки, но мы все были покрыты ожогами. Кожа была воспаленной, расцарапанной ногтями от постоянного зуда. Теперь я понимаю, что сумерки были вызваны уменьшением количества отражающих частиц, а ожоги — тем, что те молекулы кислорода, которые пока еще были в нашем распоряжении, не могли полноценно защитить нас от губительного ультрафиолета.

Запас лекарств таял на глазах. Все города, поселки и деревни, мимо которых проходили мы по пути в Москву, теперь уже не существующую столицу Российской Федерации, были полностью разграблены. Чаще всего мы пробирались по опушкам лесов, прячась от других людей, ставших озлобленными из-за голода, холода и постоянного удушья. Дойдя до очередного населенного когда-то пункта, папа раскладывал палатку, вручал маме ружье (мы им еще ни разу не воспользовались, но его наличие оказывало большое успокоительное действие) и уходил на поиски воды, продовольствия и, что важнее всего, бронхолитиков. Он никогда не рассказывал нам о своих походах, хотя зачастую приходил весь в крови от резаной или колотой раны. Однажды, это было в том же 2020 году, папа не вернулся. Мы прождали его три дня, не решаясь двинуться с места. Я помню, как мама плакала. Не будь меня рядом с ней, она бы пошла на его поиски. Но она не могла оставить десятилетнюю дочь одну в огромной лесу, кишащем… нет, не животными, животных мы могли найти способ отпугнуть, а людьми, которых мы боялись больше всего.

На третью ночь мама всё-таки решилась идти на его поиски. Раскопав землю у большой сухой сосны, мы сложили в яму все наши вещи, еду, лекарства, оставив лишь один ингалятор, который мама положила в карман моей курточки, закидали яму почвой и травой и направились в сторону разрушенной деревни, куда три дня назад пошел отец в поисках продовольствия и питьевой воды. Осторожно ступая на потрескавшуюся землю, мы с мамой под покровом ночи крались по пыльным улицам, заглядывая в каждую канаву, раскидывая ногами кучи мусора, громко шептали имя отца в распахнутые двери покосившихся деревянных избушек, чернеющих глазницами разбитых окон. Но все поиски были напрасны. Помню, как мама спустила меня на дно одной из ям на краю деревни, а сама полезла в обнаруженный подвал у поросшего зарослями лебеды деревянного дома, строго наказав не издавать ни звука и не включать фонарик до утра, что бы не произошло, а с утра, если она не вернется, откопать припрятанные вещи, найти карту и продолжать идти в Москву уже одной. Как я плакала, умоляя маму не оставлять меня одну.