Ким Робинсон - Черный воздух. Лучшие рассказы [сборник litres]

Выйдя на Вольташтрассе, я свернул к остановке трамвая. Студеный ветер хлестал в лицо. По ту сторону улицы возвышался «дом с привидениями», розоватого цвета руины с изрядно растрескавшимися стенами. Проходя мимо, мы с Лизой всякий раз глазели на него и удивлялись: другого настолько запущенного дома не было во всем Цюрихе. Дом-аномалия, изгой, вроде нас… за это мы его и любили.

– Нет, тебя я трогать даже не подумаю, – негромко сказал я.

Со стороны Кирхе Флюнтерн под горку, гудя, скатился, со скрипом затормозил передо мною трамвай № 6. Чтоб двери вагона открылись, следовало нажать кнопку. Я так и сделал, и трамвайный вагон побелел снизу доверху. Как правило, трамваи в Цюрихе синие, но несколько вагонов с рекламой городских музеев выкрашены в другие цвета, а белые служат рекламой Восточного музея, что в Ритерпарке, и я, рассудив, что горожане попросту примут вагон за один из них, поднялся в салон.

Трамвай покатил вниз по склону холма, в сторону «Платте», «ВТШ» и «Сентраль». Устроившись на заднем сиденье, я принялся разглядывать швейцарцев, сидевших впереди, входивших и выходивших на остановках. Многие достигли преклонных лет. Имея возможность сесть отдельно от остальных, к другим пассажирам никто из вошедших не подсаживался, а когда кто-нибудь из сидящих по одному освобождал место и шел на выход, те, кто сидел рядом с незнакомцами на сдвоенных креслах, поднимались, пересаживались туда. Разговоров с соседями пассажиры тоже не затевали, разве что переглядывались время от времени, но по большей части смотрели в окно. Оконные стекла сияли безукоризненной чистотой. Построенные еще в 1952-м, трамваи шестого маршрута до сих пор выглядели, будто только что с фабрики; никакие инспекции были им не страшны.

Опустив взгляд, я вдруг заметил, что и обувь каждого из пассажиров безупречно чиста. Спустя еще минуту мне бросилось в глаза, что и прически у всех вокруг уложены волосок к волоску – даже у парочки панков, вошедших в салон (с поправкой на стиль, разумеется). «Обувь и волосы, – подумал я, – говорят о благосостоянии нации. А подобные крайности – о том, что у нации на душе».

На остановке «ВТШ» в трамвай вошел латиноамериканец. Одетый в цветастое серапе [62]и черные штаны легкого хлопка, он изрядно замерз. На плече он нес странную штуку, похожую с виду на пестрый, грубо раскрашенный лук, с небольшой, тоже ярко раскрашенной тыквой-горлянкой, укрепленной там, где рука держит лук при стрельбе. Длинные пряди прямых черных волос, свободно ниспадавших на плечи, струившихся вдоль укрытой серапе спины, широкие скулы, далеко выдававшиеся вперед… одним словом, выглядел этот человек, будто «местизо» [63] Местизо (mestizo) – метис, полукровка (исп.). , а то и чистокровный индеец родом из Боливии, Перу либо Эквадора. В Цюрихе таковых проживало немало, и мы с Лизой нередко видели их на Банхофштрассе, среди других уличных музыкантов. Свирели, гитары, барабаны, тыквы-горлянки с бобами внутри – подобные оркестры попадались на улицах даже среди зимы, хотя и играющие, и слушатели неудержимо дрожали, запорошенные снегом.

Как только трамвай вновь тронулся с места, этот латинос вышел вперед, встал у кабины вагоновожатого, развернулся лицом к пассажирам, что-то громко сказал по-испански и заиграл на своем луке с горлянкой, в быстром темпе пощипывая единственную струну. Прижимаемая большим пальцем свободной руки то выше, то ниже, струна меняла высоту звука, а пустотелая тыковка-резонатор неплохо усиливала ее резкий гнусавый звон. Звучал диковинный инструмент просто ужасно: громко, немузыкально, а главное, крайне назойливо.

Швейцарцы недовольно воззрились на возмутителя спокойствия. Играть в трамваях здесь было не принято: лично я ничего подобного ни разу еще не видел, и прочие пассажиры, по всему судя, тоже. Вдобавок эта примитивная музыка казалась такой чужой, так резала слух… а недовольство в вагоне сгущалось, волнами струилось навстречу мелодии, стремясь одолеть, заглушить звон струны.

На остановке «Хальденэгг» с трамвая сошло разом полдюжины человек, куда больше обычного: очевидно, некоторые попросту решили сбежать от нежеланного представления и сесть на следующий подошедший трамвай. Новоприбывшие, неприятно удивленные, замерли, уставившись на дребезжащего струной латиноамериканца во все глаза. Двери трамвая затворились, и наш вагон покатил дальше – вниз, к «Сентраль». Пленные слушатели смотрели на музыканта враждебно, будто коровы, провожающие взглядом проезжающий автомобиль.

И тут он запел. Была это одна из тех самых боливийских или перуанских народных баллад, печальная история в весьма драматическом изложении, а пел музыкант хрипло, буйно, перекрикивая лязг нелепого инструмента, вкладывая в пение всю боль, всю тоску изгоя, чужого в этой холодной стране. Какой голос, какой же у него был голос! Гнусавый лязг струны разом обрел смысл, все встало по местам: голос поющего на чужом языке одолел все преграды, достучался до нас – до каждого, до последнего пассажира. К подобному пению невозможно остаться равнодушным, не говоря уж о том, чтоб препятствовать певцу: мы точно знали, что он сейчас чувствует, что хочет сказать, и это, пусть ненадолго, нас объединило. Объединило, хотя никто ни слова не понимал по-испански. Какой же силой должен обладать голос, чтоб выразить главное без слов! Пассажиры заерзали, выпрямились, подались вперед, пристально вглядываясь в поющего, заулыбались. А когда он двинулся вдоль салона с черной фетровой шляпой в руке, дружно зашарили в недрах карманов и кошельков и, опуская в шляпу мелочь, с улыбками говорили что-то на швейцарском немецком, а то и на «хохдойч» [64], который музыкант, возможно, хоть немного, да понимал. Вскоре двери вагона с шипением отворились. «Сентраль»… но вот странность: прибытия никто не заметил.

Ох, уж эти швейцарцы! И не захочешь, а рассмеешься. Так замкнуты и так великодушны…

Касаясь любой белой части моего белого трамвая, пассажиры тоже белели. Спинка кресла, подлокотник, поручень над головой – неважно: тронув хоть что-нибудь, любой становился белым, будто фарфоровый памятник себе самому, но на «Сентраль» никто ничего не заметил.

Выходя из вагона следом за музыкантом, я ткнул его пальцем в плечо, будто приветствуя, а может, и ради эксперимента. В ответ он лишь оглянулся, сверкнул обсидианово-черными глазами, и мне показалось, что буйное разноцветье вышивки его серапе сделалось куда ярче прежнего, что тонкие радужные нити – малиновые, шафранные, зеленые, фиолетовые, розовые, лазурные, словно небо – засияли на фоне бурой, грубо сотканной колючей шерсти, словно драгоценные камешки. Отвернувшись, музыкант двинулся прочь, к Нидердорфу – части старого, средневекового Цюриха.