Ким Робинсон - Черный воздух. Лучшие рассказы [сборник litres]

Здорово разозленный тем, что они об этом не вспомнили и даже не догадались спросить, я окрестил свой кабинет «Казематом». Места там уйма… только вот окон – ни одного. В коридорах окон нет тоже, так что я вправду остался совсем без солнца, но жаловаться даже не думал.

Вскоре поиски пришлось продолжить на четвереньках. Казалось, затея моя безнадежна, однако со временем я отыскал под сиденьем дивана первый радиомикрофон. Второй обнаружился в телефоне. «Жучки»…

Оставив все на местах, я двинулся домой. Домом мне служила небольшая квартирка на верхнем этаже жилого дома невдалеке от перекрестка 21-й и N. Следовало полагать, здесь без «жучков» тоже не обошлось. Поразмыслив, я включил на всю громкость, какую только мог выдержать, «Telemusik» [41] «Telemusik» – «Телемузыка» (нем.). Штокхаузена (надеюсь, сия электронная музыка столетней давности обеспечила непрошеным слушателям состояние суицидальной диссоциативной фуги или хотя бы по крайней мере порядочную мигрень), а сам соорудил себе сэндвич и с жадностью, зло впился в него зубами.

За едой я воображал себя капитаном военного парусника (вроде Горацио Хорнблоуэра), благодаря необычайно острому чутью на ветер, лучшим капитаном на флоте. Властям потребовалось эвакуировать целый город, и все, кого я знаю, – со мной, на борту, их судьбы в моих руках. Но корабль наш оказался прижат к подветренному берегу двумя огромными линейными кораблями, и в последовавшем обмене бортовыми залпами (грохот орудий, резкие запахи крови пополам с пороховой гарью, пронзительные, словно чаячьи крики, вопли раненых) все знакомые пали – разрубленные пополам, пронзенные огромными щепками, обезглавленные пушечным ядром, всего не перечесть. И вот, когда все они замертво распростерлись вокруг, на разбитой ядрами, усеянной морским песком палубе, я почувствовал последний залп: все ядра летели в меня, словно я – точка 0, вершина конуса… а далее, разумеется, мгновенное уничтожение. Смерть.

Очнулся я от этих фантазий с легким отвращением к себе самому. Но, поскольку подобные грезы активно обороняют эго незрячего пациента, расправляясь с теми, кто угрожает его самооценке, Катсфорт считает фантазии данного типа явлением вполне здоровым. (По крайней мере, в четырнадцать лет.) Ну и ладно. Ваше здоровьице. В жопу вас всех.

Геометрия есть язык, лексика и синтаксис коего предельно недвусмысленны и точны – пожалуй, большего в этом смысле человеческому разуму не достичь. Во многих случаях добиться полной ясности помогает строгость в определениях терминов и операций. К примеру, можно сказать:

• Обозначим (круглыми скобками) следствия.

• Обозначим [квадратными скобками] причины.

• Обозначим {фигурными скобками}…

Но будет ли то же истинным и для другого языка, для языка сердца?

Назавтра, ближе к вечеру, я играл в бипбол со своей командой. Жаркое солнце на щеках и предплечьях, весенние ароматы цветочной пыльцы и влажной травы… Вышедший к бите передо мной, Рамон заработал шесть ранов (бипбол – это смешение крикета и софтбола, играют в софтбольной экипировке [ «Вот доказательство тому, что в крикет может играть и слепой», – сказала мне как-то раз одна англофобка {сама она была ирландкой}]), а я, сменив его в роли бэтсмена, кое-как выцарапал два, после чего выбил мяч в аут. Слишком сильно ударил. Решил, что аутфилд, внешняя часть поля, мне нравится больше. Мяч вдалеке, взлетает по короткой дуге, взмах битой, следующей вверх, вверх, навстречу мячу, летящему прямо ко мне… но вот мяч слегка меняет курс… прилив страха, рука в перчатке поднята к лицу, тянется за летящим мимо мячом, хватает его (отчетливый оклик Рамона: «Здесь! Здесь!»), запускает вдаль, изо всех сил, а затем мяч (порой я слышу его полет) стрелой уносится прочь и – шлеп! – с лету ложится в перчатку Рамона. Просто восторг! Что в жизни может быть лучше внешней зоны?

А в следующем иннинге я еще разок ударил изо всех сил. Тоже здорово. Ощущение увесистой биты, струящееся от ладоней к плечам и далее, к самому сердцу…

По пути домой я все размышлял о слепом детективе Максе Каррадосе и о зрячем морском капитане Горацио Хорнблоуэре. И о Томасе Горе, слепом сенаторе из Оклахомы. Сенатором он мечтал стать с детства. Читал «Отчеты Конгресса», вступил в дискуссионный клуб, посвятил мечте всю свою жизнь – и стал сенатором. Подобного рода мечты мне знакомы не хуже, чем подростковые грезы о мщении: я ведь все детство и юность мечтал стать математиком. Мечтал… и вот, пожалуйста. Значит, человеку такое по силам. Вообразить, будто занимаешься чем-либо, и вправду этим заняться.

Но это означает, что мечтать, по определению, следует о чем-либо возможном . Между тем человек далеко не всегда может точно сказать, о возможном мечтает или о невозможном, пока не попробует. И даже если он вообразил себе нечто возможное, непременного успеха в воплощении замыслов это вовсе не гарантирует.

Команда, с которой мы играли, называлась «Шутки с Хелен Келлер» [42](да, среди анекдотов о ней есть и вполне достойные [родом они {разумеется} из Австралии], но в эти материи я вдаваться не стану). Прискорбно, что такая умная женщина получила столь скверное образование, но виновата в этом не столько Салливан [43], сколько сама эпоха, галлонами лившая ей в уши всю эту сентиментальную викторианскую патоку: «Рыбацкие деревушки Корнуолла, окруженные множеством лодок, идущих к причалам или плывущих по гавани, весьма живописны, если смотреть на них с берега или с гребней холмов. Когда в небеса воспаряет луна, огромная, безмятежная, оставляющая на водной глади длинный сияющий след, словно плуг пахаря, бороздящий поле из серебра, я в силах лишь вздыхать от восторга»… да ну, Хелен, брось. Вот это и есть жизнь в мире текста.

Но разве сам я не провожу большую часть жизни (а то и всю жизнь) в текстах, настолько же нереальных для меня, как лунный свет на воде – для Хелен Келлер? Все эти n-мерные многообразия… полагаю, основой для их постижения мне послужила живая реальность гаптического пространства, однако от моего реального жизненного опыта все это весьма, весьма далеко. То же самое и с положением, в коем я оказался неожиданно для себя самого, с Мэри и Джереми, разыгрывающими передо мной некую непонятную мне драму… и с моими планами в ней разобраться. Вербализм… словеса против реальности…

Поглаживая перчатку, я снова и снова переживал ощущение удара битой по мячу и размышлял, размышлял над своим замыслом.

Когда Джереми снова привел Мэри Унзер ко мне в кабинет, я обменялся с ними всего парой слов, усадил гостью за кофейный столик с бумагой и карандашами, припасенными для посетителей, а на рабочем столе разложил собственные принадлежности: субатомные частицы на целых каскадах проволочных «траекторий», расходящихся в стороны, точно струйки воды из душа, соломку палочек Тейлора для моделирования, многогранные блоки всевозможного вида. Приготовил я также рельефные распечатки ее чертежей и модели, при помощи коих пытался в них разобраться, и начал задавать крайне простые вопросы.