Ким Робинсон - Черный воздух. Лучшие рассказы [сборник litres]

– Что означает эта линия? А вот эта проходит впереди или позади? Здесь – R или R-штрих? А это я правильно понял?

И она отвечала гулким смешком или тараторила:

– Нет, нет, нет, нет (здесь путаницы в порядке слов не возникало), – и принималась лихорадочно чертить.

По завершении чертежей я скармливал их ксероксу, вынимал из лотка ребристые, пупырчатые рельефные копии и под ее руководством исследовал их на ощупь. Но даже такой подход дела не облегчил, и наконец гостья, раздраженно взвизгнув, защелкала соломкой для моделирования, соединяя палочки в треугольники, параллели и т. д. Так пошло легче, но вскоре Мэри и здесь достигла предела.

– Нужно продолжить дальше, – пояснила она. – За пределы… э-э…

– Прекрасно. Пишите, что вам угодно.

Гостья начала писать и читать мне записи вслух, а кое-что я скармливал ксероксу с пометкой «Перевод в систему Брайля». Так мы и продвигались вперед, и все это время Джереми глядел нам через плечо.

В конце концов мы, проследив путь субатомных частиц до уровня микроизмерений, где они, по всей видимости, и совершают «скачки», вплотную приблизились к моей работе. Тут я предлагал n-мерное топологическое многообразие, где 1этой работы я не публиковал .

И вот сейчас я «беседовал» с девушкой, в обычном разговоре не способной правильно выстроить фразу, но в данной реальности изъясняющейся предельно ясно… и, мало этого, ведущей речь (или расспрашивающей?) о тонкостях моей приватной работы.

Той самой, о которой меня не раз с таким любопытством расспрашивал Джереми.

Подумав об этом, я перевел дух и устало откинулся на спинку дивана. За разговором прошло два, а то и три часа. Пальцы Мэри ободряюще сжали мою ладонь, но что это могло значить, для меня осталось загадкой.

– Признаться, я порядком устал.

– А мне гораздо легче, – сказала она. – Говорить проще… таким образом говорить куда проще.

– А-а, – протянул я и потянулся к модели, изображающей попадание позитрона в «стабильный» мюон, проволочному дереву, ствол коего внезапно взрывается, превращаясь во множество скручивающихся ветвей. То же самое наблюдалось сейчас и в моей жизни: один набор событий и целая россыпь возможных объяснений… однако основная масса частиц летела примерно в одном, общем для всех направлении (таковы уж законы гаптического пространства).

Выпустив мою руку, Мэри набросала на листе бумаги еще один, последний чертеж, отксерила его и помогла мне ощупать рельефную копию.

Опять теорема Дезарга…

И тут Мэри сказала:

– Мистер Блэзингейм, будьте добры, принесите воды.

Джереми направился в коридор, к автомату с питьевой водой, а Мэри поспешно стиснула двумя пальцами мой указательный (подушечки сплющились от несоразмерного нажима так, что палец ощутимо заныл), дважды нажала сильнее и ткнула моим пальцем в собственное бедро, а затем – в чертеж, обводя им один из треугольников. Еще пара нажатий, тычок в мое бедро, направляемый гостьей кончик пальца обводит второй треугольник, скользит в сторону, вдоль линии, образуемой проекцией треугольников, – раз, и другой, и третий… Что она этим хочет сказать?

Тут в кабинет вернулся Джереми, и Мэри выпустила мой палец. В скором времени, после обычных любезностей (рукопожатие крепко, однако пальцы дрожат) Джереми уволок гостью прочь.

– Джереми, – сказал я, дождавшись его возвращения, – мне бы наедине с ней поговорить. Как думаешь, это возможно? По-моему, твое присутствие ее нервирует… ассоциации, понимаешь ли. Действительно, ее точка зрения на n-мерные многообразия весьма интересна, но стоит ей отвлечься на тебя, она тут же сбивается с толку. Я бы повел ее погулять – скажем, вдоль Канала или к Приливному бассейну, и обо всем с ней поговорил. Возможно, это принесет необходимые тебе результаты.

– Посмотрим, что наши скажут, – ничего не выражающим тоном ответил Джереми.

Вечером я, нацепив наушники, прослушал запись его разговоров по телефону. Во время одного, когда на том конце сняли трубку, Джереми без предисловий сказал:

– Теперь он хочет поговорить с ней наедине.

– Прекрасно, – откликнулся незнакомый мне тенор. – Она к этому готова.

– Ближайшие выходные?

– Если он согласится.

Щелк.

Я часто слушаю музыку. Чаще всего – композиторов двадцатого века, так как в прошлом столетии многие слагали музыку из голосов нашего, современного мира, мира реактивных аэропланов, сирен, промышленного оборудования, не пренебрегая при том ни пением птиц, ни скрипом дерева, ни голосами людей. Мессиан, Парч, Райх, Гласс, Шапиро, Суботник, Лигети, Пендерецкий – всех этих первооткрывателей, новаторов, рискнувших отойти от оркестра и классической традиции, я полагаю голосами нашей эпохи. Они говорят со мной. Мало этого, они говорят за меня: в их диссонансах, замешательстве, гневе я слышу себя самого. Я слушаю их непростую, нетривиальную музыку, потому что понимаю ее, а это радует, а еще потому, что в такие минуты всецело участвую в происходящем, я превосходен, никто не в силах вложить в действо больше меня. Я у штурвала . Я слушаю музыку.

Видите ли, эти n-мерные многообразия… если постичь их настолько, чтобы манипулировать ими, чтобы заполучить их энергию… а объемы энергии, содержащейся в этих частицах, колоссальны… Подобного рода энергия означает власть, а власть… власть тянет, влечет к себе власть имущих. Или же тех, кто жаждет власти, рвется к ней с боем. Тут-то я и почувствовал, и оценил масштаб угрожающей мне опасности.

На Национальной аллее, по пути к Мемориалу Линкольна, Мэри хранила молчание. И меня, думаю, остановила бы, заговори я о чем-либо важном. Однако мне хватило ума помалкивать, а она, вполне может быть, догадывалась, что я знаю о спрятанных в ее одежде «жучках». Так, молча, шли мы вперед: я, предоставив Мэри вести меня, легонько держался левой рукой за ее руку чуть выше локтя. День выдался ясным, ветреным; порой солнце на минуту-другую скрывалось за редкими облаками. От озера, со стороны Садов Конституции, веяло легкой затхлостью, сыростью, водорослями с примесью ноток травы, и пыли, и дымка тлеющих углей, и жарящегося на углях мяса… Вокруг Мемориала ветеранов Вьетнама водоворотом клубилась тьма. Голуби, причудливо, необычайно низко воркующие под ногами, потревоженные нашим явлением, шумно, хлопая крыльями, разлетались прочь. Наконец мы уселись на свежеостриженный газон, и я провел ладонью по неподатливым, упругим верхушкам травяных стебельков.

Странной же процедурой оказалась наша беседа: я лишен зрения, за нами скорее всего наблюдают… (да, опасения слежки для слепого – дело вполне обычное, а в данном случае они были вполне обоснованы). Вдобавок говорить свободно мы не могли, но и молчать вовсе не следовало, не то Блэзингейм с дружками поймут, что я подозреваю неладное.