Ким Робинсон - Черный воздух. Лучшие рассказы [сборник litres]

Руки исследовали ее тело, впервые открывая его для меня… пожалуй, это и есть самое возбуждающее во всем процессе. К примеру, я полагал, что узкие лица означают и узкие бедра (обычно так оно и есть, сами увидите), но данный случай оказался исключением: кривые ее бедер расходились от талии книзу столь женственно… нет, осязать подобное никогда не привыкнешь (и всякий раз [вот она, инакость иного] просто не веришь собственным ощущениям). Пальцы мои сами собой, точно мышки, юркие, сообразительные похотливые твари, скользнули меж пуговиц под ткань одежды, расстегнули блузку, потянулись за спину, рванули застежку лифчика, а Мэри стряхнула то и другое с плеч, прижалась ко мне мягкой грудью, дернула пряжку ремня. Повернув голову вбок, чувствуя ухом твердую грудную кость, я припал к ее коже губами и, целуя одну из грудей, услышал частый стук, торопливую речь ее сердца… Уложив меня на спину, Мэри расстегнула «молнию» брюк, и мы ненадолго прервали ласки, сделали паузу, чтобы, путаясь в рукавах и штанинах, помогая, мешая друг другу, избавиться от всей прочей одежды. Плоть с плотью, кожа с кожей сомкнулись в едином гаптическом пространстве, переполненном энергией страсти, настойчивых «да» взаимных ласк – губы к губам, ладони полны, тело льнет к телу так, что груди и налитый кровью член вот-вот расплющатся, стиснутые меж двух стен упругих, налитых кровью мускулов…

Кожа – вот он, всеобщий, высший язык.

Так мы и занялись любовной игрой. Выгнув спину (пятки уперлись в подлокотник дивана, довольно широкого, но малость коротковатого), я отворил между нами путь вечернему бризу, овеявшему прохладой взмокшие от пота тела, склонился книзу, нащупал губами один из сосков, а за ним и второй…

(таким образом, сделавшись, в своем роде, беспомощным, совершенно беспомощным [для того, кто слеп от рождения, любовь матери много важнее, чем для всех остальных, ведь незрячие зависят от матерей почти во всем – без матери слепому ребенку не постичь ни постоянства предметов, ни разницы между собою и окружающим миром, ни начал языка, не говоря уж о выработке собственного, личного языка, компенсирующего отсутствие зрения {на случай, если мать знать не знает, что взмахи рукой означают «хочу»} и о мостике, о пути к языку общепринятому, а без всего этого, что может дать только мать, рожденному незрячим никак: без материнской любви за гранью материнской любви слепой ребенок практически обречен на безумие] младенцем, так как сосок партнерши во рту возвращает нас в тот первозданный мир, мир доверия и нужды, в этом я всю жизнь был абсолютно уверен)

… и не сомневался даже сейчас, за любовной игрой с этой странной, иной Мэри Унзер, столь же мне незнакомой, как и любая другая из тех, с кем я когда-либо разговаривал. По крайней мере до этой минуты. Теперь же, с каждым вторжением в ее лоно (цилиндр, увенчанный конусом, скользит сквозь цилиндр к неправильной сфере, и мириады нейронов сливаются, смешиваются меж собой, так что уже не понять, где же граница между нею и мной), я узнавал о ней больше и больше – и о ее очертаниях, и о ритмах, и обо всей ее нервной организации, выраженной в движениях, и в прикосновениях (прикосновениях рук, сжимающих спину, бока, ягодицы), и в этих отрывистых, глуховатых нотах фагота, невольно рвущихся из ее груди.

– А-ах-х, – простонал и я, наслаждаясь всеми этими ощущениями, всем этим новым знанием, чувствуя, как вся кожа, все нервы порывом буйного ветра устремляются сквозь позвоночник вниз, к основанию яиц, как я вонзаюсь в нее всем своим существом…

Когда оба мы кончили (писк гобоя), я соскользнул вниз, согнул колени, поднял кверху ступни, подставляя пальцы ног вечернему бризу. Негромкому шуму уличного движения, этой своеобразной музыке большого города, вторил рояль. Из вентиляционной шахты доносилось хоровое воркование голубей, больше всего похожее на болтовню обезьян с накрепко стянутыми проволокой челюстями. Взмокшая от пота, кожа Мэри оказалась приятно солоноватой на вкус. Темное пятно перед моим затуманенным взором, тьма кружит, клубится внутри… Мэри повернулась на бок, и мои ладони заскользили по ее коже – по гладким, твердым бугоркам бицепсов, по родинкам, схоронившимся на спине, словно изюмины, наполовину вросшие в кожу. «Причесав» их ладонью, я ощупал выступы позвонков, прячущихся в глубоком ущелье меж спинных мышц.

Тут мне вспомнилось, как учитель естествознания повел наш класс незрячих в музей, где нам позволили ощупать скелет, все эти твердые кости, каждая на своем месте… Устройство скелета казалось вполне разумным, по ощущениям – точно таким же, как под собственной кожей, с этой стороны особых сюрпризов экскурсия мне не преподнесла. Однако впечатления от ощупывания скелета расстроили меня настолько, что пришлось выйти наружу и присесть на ступени у входа в музей. По сей день толком не знаю, чем именно был так потрясен, но думаю, что (если не вдаваться в психологические тонкости) попросту испугался, осознав, насколько все мы реальны .

– Так кто же ты такая? – спросил я, мягко потянув Мэри за руку.

– Не сейчас.

Стоило мне раскрыть рот, она приложила к моим губам палец (палец, пахнущий нами обоими).

– Друг.

Гулкий, как камертон, носовой шепот, голос, который я (что не на шутку пугало: ведь я ее знать не знаю), кажется, полюбил.

– Друг…

С определенного момента способность видеть становится серьезной помехой на пути геометрической мысли. Приступая к работе с n-мерными многообразиями или еще с чем-либо подобным, привыкший визуализировать теоремы (как в евклидовой геометрии) достигает той точки, когда концепции просто не поддаются визуализации, а все старания представить их зрительно приводят лишь к замешательству да недопониманию. За этой стадией внутренняя геометрия, гаптическая геометрия, руководимая чувством кинетической эстетики, пожалуй, лучшая из доступных нам чувственных аналогий, и, таким образом, преимущество здесь за мной.

Но есть ли у меня сравнимое с ним преимущество в реальном мире, в геометрии сердца? Есть ли на свете вещи, которые мы чувствуем, но глазом увидеть не можем?

Главной проблемой для всякого, задавшегося вопросом о взаимосвязи геометрии с реальным миром, становится вот что: как перейти от непередаваемых впечатлений чувственного мира (смутных ощущений силы, угрозы) к общепринятым математическим абстракциям (объяснениям)? Или же, как выражается Эдмунд Гуссерль в «Начале геометрии» (именно в то утро Джордж произнес сей пассаж с предельной, особенной неуклюжестью): «Как геометрическая (равно как и всех прочих наук) идеальность из своего изначального внутриличного истока, в котором она представляет собой образования в пространстве сознания души первого изобретателя, достигает своей идеальной объективности?» [45] Пер. Михаила Маяцкого.