Ким Робинсон - Черный воздух. Лучшие рассказы [сборник litres]

– Но, Десмонд, – удивился я, – ты что же имеешь в виду? Туда, вниз спуститься?

Друг, оторвавшись от телескопа, поднял взгляд на меня.

– Ну конечно.

Меня снова пробрала дрожь: у нас, на такой высоте, довольно холодно даже под солнцем. Все эти маниакальные увлечения…

– Идем внутрь, Десмонд, – позвал я его, проникшись к нему искренней жалостью. – Выставка вот-вот откроется, и если тебя там не будет, Клео потребует санкций. В полном объеме.

– Да уж, есть чего испугаться, – едко откликнулся он.

– Идем, идем. Не давай Клео подобного шанса. Сюда ты можешь вернуться в любое другое время.

Десмонд, скривившись, убрал телескоп в объемистую спортивную сумку, вскинул ее на плечо и двинулся за мной следом.

Огромная круговая оранжерея внутри, за стеклянной стеной, утопала в пурпурных цветах жакаранд. Выставочные экспонаты по-прежнему были скрыты под шафрановыми драпировками, но вскоре после нашего появления драпировки разом взвились к потолку, и человеческий облик предстал перед нами во всем своем многообразии, во всей своей красоте, замерший без движения, однако исполненный жизни. Взгляд мой немедля отметил размашисто шагающего куда-то человека, пару дерущихся женщин, и взвившегося в воздух ныряльщика, и четверых выпивох за игрой в карты, и пару, навеки застывшую в миг оргазма. Охваченный знакомым по множеству вернисажей трепетом, порожденным отчасти силовыми полями подиумов, державшими в неподвижности живых эктогенов, но в основном – восхищением, реакцией тела на произведения искусства и естественную красоту, я на миг замер и сам.

– На первый взгляд, год завершился неплохо, – заметил я. – Три-четыре достойных образчика я уже вижу.

– Омерзительные карикатуры, – откликнулся Десмонд.

– Брось, брось, не так уж все скверно. Согласен, без подражания прошлогоднему не обошлось, но подражаний не больше обычного.

С этим мы двинулись дальше, посмотреть, как разместили мою работу. Подобно Десмонду до того, как он забросил скульптуру, я, главным образом, интересовался поисками и вычленением из танца моментов и поз, в которых ярче, полнее всего проявляется изящество танцевального действа. В этом году я остановил пару балетных танцоров в самом конце па-де-де: балерина слегка взлетает над подиумом, а партнер твердо, уверенно, но деликатно опускает ее на подмостки. Как долго возился я с селекцией, добиваясь от тел эктогенов этой балетной стройности! Сколько потратил времени на их подсознательное обучение, на тренировки, на хореографию в недолгие часы их бодрствования! Ну, а затем, под конец, сколь часто заставлял я их танцевать на выставочном подиуме и останавливал танец включением силового поля, пока не поймал тот самый момент, который нарисовал в воображении! Да, в этом году я провел в мастерской уйму времени, и теперь моя скульптура воплощала собою все изящество, всю грацию, свойственную человеку. Мало этого, я с радостью мог отметить, что стоит она под верным углом и освещена вполне сносно. Выражения лиц танцоров свидетельствовали, что в эту минуту для них не существует ничего, кроме танца (в данном случае – отнюдь не фигура речи). Да, вполне, вполне…

Однако Десмонд лишь покачал головой.

– Нет, Рорик. Ты не понимаешь. Нельзя, нельзя такого творить…

– Десмонд! – воскликнула Клео, величаво направившись к нам сквозь толпу скульпторов и приглашенных ими гостей. На губах ее сияла улыбка, глаза лучились злорадством. – Взгляни же на мое новое творение, милый ты наш нелюдим!

Десмонд, не говоря ни слова, последовал за ней. Лицо его сделалось настолько непроницаемым, что все мысли оказались как на ладони. Собравшиеся втихомолку устремились за нами: взаимная неприязнь Клео и Десмонда давным-давно превратилась в легенду. С чего она началась, никто припомнить не мог, хотя некоторые поговаривали, будто прежде они были любовниками (что ж, если и были, я с ними в те времена познакомиться еще не успел). Другие утверждали, будто Десмонд не переносит Клео из-за ее успехов в состязаниях скульпторов, а самые остроязыкие любители сплетен говорили, что в этой-то зависти и заключена причина нового нездорового увлечения Десмонда нижним миром – зелен-де виноград и так далее. Однако Десмонд постоянно увлекался тем, чем, кроме него, не интересовался никто, к примеру, открывал заново невеликие научные истины, и мне было вполне очевидно: его новая мания – попросту результат склада характера в сочетании с новыми впечатлениями от увиденного через телескоп. Нет, корни их с Клео взаимной ненависти уходили гораздо глубже: тут дело заключалось в столкновении двух противоположных натур.

И вот Десмонд остановился перед произведением Клео. Художница Клео, бесспорно, великолепная, особенно когда дело доходит до выражений лиц, сложнейших проекций неповторимых эмоциональных состояний вовне, и новая ее работа демонстрировала свойственную ей гениальность именно с этой, самой трудной для большинства скульпторов стороны. Всего одна фигура: рыжеволосая девушка, оглядывающаяся через плечо, а во взгляде – невероятная беззащитность, оторопь, пронзительная тоска… Да, это был просто шедевр.

При виде этой скульптуры Десмонд Кин окончательно утратил самообладание, уж я-то видел. На лице его отразилась жалость пополам с отвращением, и он, поджав губы, сказал:

– Как ты добилась этого, Клео? Что творила с ней в своем тайном мирке? Чем довела до такого?

М-да… вопрос из тех, которых просто не задают. Аркология художника – пространство неприкосновенное, физическая проекция его творческого бессознательного, можно сказать, собственный, личный космос. Как художник работает с материалом, не касается никого, кроме него самого.

Но, говоря откровенно, злополучного Артура Магистра, год за годом выставлявшего на конкурс все более и более эксцентричные, патологически жуткие статуи, завершив карьеру изваянием юной девицы с лицом, искаженным в буквальном смысле слова невыносимой гримасой, никто еще не забыл. Вопросов его творение, конечно же, породило великое множество, однако благодаря закону приватности эти вопросы так и остались бы без ответов, не взорвись Артур вместе со своей аркологией, после чего под развалинами, среди прочего, обнаружилось немало жестоко изуродованных эктогенов.

Одним словом, тема была непростой, щекотливой, и, осознав весь мрачный подтекст беспардонного вопроса, Клео сделалась бледной, как полотно, а после побагровела от возмущения. И с негодованием (хотя я чувствовал, что она также порядком напугана) оставила вопрос без ответа. Тогда Десмонд обвел всех нас взглядом, исполненным такой ярости, что, будь он эктогеном, я «заморозил» бы его именно в этот момент.