Яна Завацкая - Рассвет 2.0

— А что за книга? — спросила мама. Я прикрыл глаза, роясь в комме.

— Держи. Ерунда, конечно… Но похоже, она уже достаточно распространена. Да и автор пишет довольно талантливо, хотя и бред.

— Спасибо за доверие, — сухо сказала мама, — приняла книгу. Цзиньши… странно… что-то знакомое, но что — не пойму.

— Вот теперь ты знаешь все, — сказал я, — я не говорю, что наш мир весь так устроен. Но понимаешь… может, люди твоего поколения. Вы коммунисты, партийцы… вы привыкли сражаться. Многие из вас военные или, как ты, разведчики. А мир уже давно изменился. А кто-то все еще воюет по привычке, вычисляет тех, кто как ему кажется, представляет опасность, ликвидирует… может такое быть? Пойми, мама, для меня и моего поколения уже невозможна сама мысль — убить человека! Наверное, если бы понадобилось, я бы собрался и смог. Но это для нас очень большой внутренний барьер. Мы привыкли открыто обсуждать любые проблемы — вести тайную войну для нас немыслимо. Мы даже этому и не учились, я уже в армии не служил, армию уже отменили. Не я… я тебя знаю… но многие же относятся к вам с опаской и недоверием. Можно рассказывать о героизме. Но вот Лада Орехова напоминала мне о принципе историзма — герой прошлого по нашим меркам легко может оказаться жестоким садистом и убийцей. Конечно, мы не должны, согласно принципу историзма, считать его таким. Он герой и дитя своего времени. Но ведь многие эти люди живут и сейчас. Они привыкли решать проблемы мира, и решать их именно таким образом.

У мамы очень красивые глаза, между прочим. В молодости, наверное, вообще невероятная красота была. Впрочем, да, я же видел на снимках. Глаза голубые, большие, и смотрят задумчиво и тоскливо.

— Сташю… мы никак не изменились. Мы воевали за то, чтобы больше не было войн. Не было тайных расправ, тайных служб чтобы не было. Ты же врач, ну в смысле, салвер — но в наше время тебя считали бы врачом. Ты лечишь людей для того, чтобы они никогда больше не болели — или ты мечтаешь, чтобы они продолжали болеть, чтобы тебе было чем заняться? Нет ведь. Сташю… если ты хочешь считать нас или ГСО садистами и убийцами, пусть только с определенной точки зрения… то за что ты держишь наш мир? Наш мир — он что, построен негодяями? Подожди минутку.

Вернулась она только через пять минут. В руках держала тонкую серую пластинку — прямоугольник только что изданной книги. Конечно, мало кто читает эти пластинки, проще же сразу перекачать в височный комм, но некоторые предпочитают издавать вот так, в вещественном виде.

Мама протянула мне пластинку на ладони. «Последний, решительный бой», прочитал я название.

— Ты знаешь, Сташю, меня давно просили это написать. Многие просили. Я рассказывала там, сям, один или другой эпизод. И давно меня донимали — ну когда же вы уже напишете все свои воспоминания. Это же бесценно! А я не писала — знаешь, почему? Потому что боялась, что ты прочитаешь. Думала о тебе. А такое знать о матери… наверное, не очень хорошо. Когда ты был маленький — вообще ни в коем случае нельзя. Когда ты вырос… мне все равно не хотелось. Но не так давно я поняла, что ты давно уже взрослый, отдельный человек. И ты можешь это прочитать… я не хотела тебе это давать, но по крайней мере, опасность, что ты прочитаешь сам, уже не пугала. Там есть некоторые вещи обо мне, и о папе тоже… которые, может, тебе будет неприятно читать. Но я хочу, чтобы ты понял нас. Понял меня. Понял наше поколение.

Я коснулся пальцами прямоугольника.

— Хорошо, мам. Я прочитаю.

Я закрылся у себя и читал до глубокой ночи. Я читал медленно, возвращаясь назад, перечитывал, стараясь понять.

Потом я лег спать. Проснулся уже после обеда и долго лежал, глядя в потолок. Мама была права. Права, что не издавала и даже не писала эту книгу. Не говорила об этом мне. Нельзя такое знать о своей матери и остаться прежним.

Я понимал, что верю ей. Она рассказала все, как есть. Она не врала в этой книге о своем прошлом. Не приукрашивала. Но каким-то образом получилось, что она заочно полемизировала с Цзиньши и будто отвечала на поставленные им вопросы…

Цзиньши! Она же должна была прочитать его книгу.

Я встал и отправился в душ, к счастью, свободный, только пришлось освободить его от набросанных на пол незнакомых полотенец. Вероятно, натырили на берегу карьера — когда успели, не знаю.

Дверь гостиной была распахнута, и Витька со скрещенными на груди руками немым укором застыл на пороге.

— А к нам тут приходили, — сообщил он.

— Да?

— Да. Стрекоза открыла… Они как-то узнали, что на лодке был я.

Я пожал плечами.

— Ну и что было? Расстреляли?

— Расспрашивали, что с лодкой случилось, — неохотно признался Ерш, — какие там показатели были на экране, да что… я не смотрел, если честно. Ну и ушли.

Я кивнул.

— Рад, что у тебя все благополучно.

Я съел на завтрак — точнее, уже обед — два яйца и порцию блинов с медом. Заодно просмотрел новости — насчет лодки уже ничего не говорили, зато весь город начал готовиться к традиционному Ильменскому фестивалю. Надо будет съездить, приятные детские воспоминания, хотя к песенкам я отношусь так себе, но в конце концов, можно выступить в номинации классика, сыграть на рояле под звездным небом.

Можно было бы, если бы я хоть немного позволял себе играть в последнее время…

Я осмотрел Витьку, в легких все было благополучно, я добавил профилактический антибиотик в КЦД. Пациент не хромал, шов, конечно, еще выглядел свежим, но воспаление минимальное.

После этого я поехал к маме. Мы сели с ней в кабинете, она разыскала старые записи, где были она и отец. Молодые, любящие. Тогда им нужно было родить меня, воспитывать, радоваться на меня, ездить со мной купаться к морю, папа учил бы меня балансировать на доске, а мама загорала бы и улыбалась нам с берега…

Но они поехали в Европу, проводить операцию «Рассвет». Ныне известную как Освобождение. Они даже там вместе не были.

— Мы очень мало по сути были вместе, — тихо сказала мама, — ты знаешь, Сташю… я привыкла, что ты никогда не можешь быть с человеком, которого любишь. Что вся любовь всегда на расстоянии. Вот и с тобой получается так.

Мне стало неловко.

— Мам… я никогда не думал об этом. Это неправильно. Теперь я от тебя не уеду.

Она несмело усмехнулась.

— Я сама тебя оставляла одного. Часто. Ты обижался.

— Я не обижался, — я помотал головой, — ну может, когда подростком был уже, самую малость… Я же понимаю, ты делала это для того, чтобы всем остальным было хорошо. Чтобы наш мир… не погиб в конце концов.

— Мне часто так жалко бывает, что Бинх не дожил. Он бы видел все это сейчас и так радовался… но ты знаешь, мне кажется, что он это и так видел и понимал. Что так будет. Что мы это делаем для того, чтобы было так. Это ведь хороший мир, Сташю, правда? Люди здесь — люди, а не марионетки и не рабы. Они сами все решают. Они на все влияют сами. Здесь всем хорошо — даже тем, кто думает, что плохо, на самом-то деле им несравнимо лучше, чем… даже каким-нибудь Гольденбергам моего времени. Да и никто и не думает, что плохо — разве что капризы разные бывают. Это хороший мир. Мы этого хотели.