Яна Завацкая - Рассвет 2.0

— Стаська… так долго не получалось… что с тобой?

Я сел. Правое плечо разламывалось от боли. Болела спина, руки, ноги, горели ссадины на лице. Но, похоже, ничего страшного со мной не произошло. Лицо Марси тоже пересекала кровавая ссадина.

— Что… с этими? — хрипло спросил я.

— Я связалась с ними через комм, обошла защиту и обездвижила. Это потребовало времени. Хорошо, что ты их задержал, — меня одну они просто убили бы сразу. А так… хоть пару минут, и все получилось.

Я вспомнил Марселу, замершую как кролик перед удавом. Вот только в этот момент она вела оборону, куда более эффективную, чем моя. Я потянулся к ней и поцеловал в губы. Мы бы, пожалуй, замерли так надолго, но времени совсем не было.

«Мама!»

Мы промчались по коридору уже без помех. Секундная задержка перед дверью — и та распахнулась. Мы вбежали в гостиную.

Ли Морозова замерла с пистолетом в руках над распростертым на полу Гольденбергом. Он был ранен. Марси выхватила травматик — на всякий случай.

Мама подняла голову и улыбнулась нам. Потом нагнулась над поверженным Гольденбергом, приставила пистолет к его лбу и нажала спуск.

Выпрямилась, убрала пистолет в кобуру. И глядя на нас, произнесла.

— Все, дети. Война закончилась.

Девчонки в травматологии охали и ахали — мало всех этих ссадин, электроударов, так у меня еще и плечо было прорезано лазером. Говорят, лазеры так и не нашли очень широкого военного применения в старые времена, в том числе, и потому, что раны от них — чистые, резаные, в общем, безопасные. Правда, очень болезненные все равно. Хотя могло и руку отрезать начисто, мне еще повезло.

Конечно, залатали меня еще в Штутгарте. Мы там провели целую неделю. Мама так и сказала — поезжайте домой, или, если хотите меня морально поддержать, поживите здесь в гостинице. Мы остались. Марсела сообщила на завод, что возьмет небольшой отпуск.

Сама же мама отправилась прямиком в местный ОЗ и по собственной инициативе заняла ту камеру в изоляции, которая предназначалась Гольденбергу.

Останки Цзиньши кремировал местный совет. У бывшего миллиардера из родственников остался только дядя Рей, а он не горел желанием провожать племянника в последний путь.

Вместо этого Рей приехал в Штутгарт, и мы столкнулись с ним прямо в центре ОЗ, куда пришли повидать маму.

Настоящую изоляцию ей, конечно, никто не организовывал, хотя она с некоторым мазохизмом пыталась на этом настоять. Нас всех пустили в ее камеру — небольшую квартиру с коквинером, спальней и гостиной, большой ванной с джакузи. Там только связь с субмиром была ограниченной.

Рей обнял маму.

— Леа, — сказал он с упреком, — зачем? Ну зачем ты жертвуешь собой из-за говнюка?

Мама показала широким жестом на столовый уголок.

— Садитесь, ребята. Давайте выпьем чего-нибудь.

Мы расселись вокруг стола. Мама достала бутылку рейнского вина. Дядя Рей стал разливать вино по бокалам. Мама взглянула на него.

— Ты спрашиваешь, зачем? Потому что второй раз я не хочу рисковать. Я не хочу, чтобы этот подонок сидел вот в этой камере — я лучше сама здесь посижу. С джакузи, массажем и инфопорталами. Если Евросовет решит казнить меня как убийцу — я умру с радостью, в уверенности, что моя смерть того стоила. Но ведь беда в том, что они не решат. И с Леоном не решили бы. Подумаешь, какие мелочи — написал убивающий код! Нельзя же за это жизни лишать. Да еще и доказали бы, что тут не все так однозначно. Я уже все это проходила, все знаю.

— Леа, перестань! Тогда нам попался скотина-адвокат. Сейчас мир стал более справедливым.

— И более травоядным. Пойми, Рей, мы — мастодонты. Мы должны вымереть, мы потомки эпохи, когда люди еще воевали. Сейчас для них человеческая жизнь — высшая ценность, и они судили бы Гольденберга по своей этике, и он отделался бы парой неприятностей. Устроился бы в удобном изоляте, а потом бы еще, глядишь, и на воле оказался, и даже закончил бы свои дни уважаемым коммунаром. И они в своем праве, Рей, я их не осуждаю.

Она посмотрела на нас с Марси.

— Вы тоже такие — вы не умеете убивать, и это хорошо. Все, за что мы с отцом боролись, — это чтобы люди не причиняли друг другу боли. И пусть боль душевную еще пока причиняют — а вот физическую уже очень редко, а убивать и вовсе не убивают. И это прекрасно. Но я и Гольденберг — не из этого времени. Сейчас все слишком быстро меняется. Мы не успеваем вовремя умереть. И поэтому проблему с Гольденбергом должны решать такие, как я… таких мало, их не собрать — ну так я одна должна это решить. А не вы.

— Но они и тебя будут судить по своей этике, — с упреком произнес Рей, — ты же по сути пожертвовала собой, своей репутацией, а может, и чем-то посерьезнее… ради чего? Чтобы раздавить этого клопа, который мизинца твоего не стоит. Зачем тебе неприятности из-за него?

Мама улыбнулась.

— Неприятности? Я их заслуживаю, Рей. Ты же видишь — я убийца. И даже садистка. Что бы обо мне ни рассказывали, но раньше я никогда не доходила до того, чтобы сознательно истязать человека — а вот теперь дошла.

Она сияла как медный таз. Я уже давно не видел ее такой счастливой.

— Я убийца! — повторила мама. — И пусть Европейский Совет судит меня по всей строгости Этического Кодекса и современных моральных представлений коммунаров. Пусть это я буду сидеть в комфортабельном кресле и слушать, как мой поступок обсуждают на всей планете. Пусть мне погрозят пальцем, прочитают нотацию и произнесут приговор — который в итоге скорее всего позволит мне жить той же самой счастливой жизнью здоровой, бодрой старушки, гулять с собакой, писать воспоминания, плавать, кататься на лыжах, читать… Но морально меня очень строго осудят. И поставят на вид. Так вот, Рей, я хочу сама быть на этом месте. А Гольденберг чтобы смирно лежал в урне в виде порошка. И ради этого я охотно отдам какие-то свои обязанности, которые мне и так уже по возрасту тяжеловаты. Или почести — которых мне за жизнь хватило выше головы. Нет, ребята, давайте-ка выпьем!

Она подняла бокал.

— За то, чтобы у тебя все прошло благополучно! — сказал Рей.

— Нет! — твердо ответила мама. — За нашу победу и последний выстрел на Земле. За окончание войны и вечный мир!

Как мама и предсказывала, первое слушание Евросовета прошло для нее совершенно безболезненно. Мы все поехали в Брюссель и сидели в зале, куда транслировалось заседание совета. Мама была лишь одним из вопросов сегодняшней повестки — гораздо больше времени заняли дебаты об отставании в снабжении Юго-Восточной Польши жильем, о строительстве нового стройкомбината и об открытии космопорта в Дании. По поводу мамы спорили не так уж долго. Я заметил, что членам совета как-то неудобно. Никто не рискнул осудить ее прямо. А одна из женщин — кажется, шведка по фамилии Ларссен, упорно спрашивала: