Саша Ино - Письма в пустоту

Игнасио знал, о чем говорил.

— Достаточно! — Дедал грубо прервал речь наставника, — Мне противно тебя слушать.

— Простите, не сдержался, — Игнасио снова изобразил учтивость. Но Рауль отчетливо слышал, как тихо посмеивается его враг, насмехаясь над председателем.

— Ты не оправдал статуса наставника, — строго начал тот.

— И вы меня его лишили, — дополнил Игнасио.

Его ледяной выдержке можно было позавидовать, или, объяснить ее тем, что Игнасио действительно получал удовольствие от всего происходящего с ним.

— В связи с последними обстоятельствами, я принял решение перевести тебя, брат Игнасио, в филиал на Мальте…

— Выдворяете из монастыря? — уточнил Игнасио, хищно приподнимая одну бровь.

— Можно и так сказать, — не стал отпираться Дедал, он хмурился, — Я назначу тебя главным архивариусом тамошнего библиотечного фонда. Но тебе категорически запрещается общаться с воспитанниками или брать кого-то из них на послушание. Я хочу, чтобы от твоего тлетворного духа здесь не осталось и следа.

— Как пожелаете председатель, — Игнасио приосанился и гордо поднял голову, — Всю свою жизнь я служил интересам братства и делал все от себя зависящее, чтобы принести пользу. Что ж… времена меняются, главы приходят и уходят, сменяя друг друга, таков закон мироздания. Если мои методы стали неугодны ныне правящему председателю ордена, я не могу оспаривать его мнение и не желаю этого делать. Я безропотно приму свою участь и буду продолжать служить братству на том месте, на котором меня видит теперешний глава. Я счастлив кинуть свою жизнь в угоду Розенкрейцерам в независимости от своего статуса и полномочий.

Игнасио склонился в низком поклоне и, обхватив руками распятие с розой, висевшее у него на шее, повторил древнюю клятву братьев ордена:

— Служу распятию и розе до последней капли крови!

После, преисполненный благоговейной гордостью, Игнасио покинул кабинет председателя.

— Силен… — прошептал Дедал.

— Да, — подтвердил Рауль, потупив голову, — Его ничего не проймет.

— Всему свое время. Небо о нем не забудет. Я так считаю, по крайней мере, мне думается, что так и должно быть.

— Он переиграл нас…

— Нет.

Дедал отмахнулся, но его подбородок нет да нет подрагивал, выдавая в нем небывалое нервное напряжение.

— Теперь вы понимаете, что приходилось переживать его воспитанникам, точнее жертвам… А ведь они были совсем детьми.

— Хватит. Я все понимаю!

— И вы пожертвовали Альентесом только, чтобы отсылка Игнасио выглядела легитимно… Вы пожертвовали душой человека, безвинно страдающего человека, ради сведения счетов с умалишенным. В чем разница, брат Дедал?

— Разница?

— Да. Где различия между расчетливостью Сизифа и вашей?

— Я мстил за дорогого мне человека…

— Ох, ну почему… Почему ценой Альентеса?

— Брат Рауль, вы свободны, — Дедал резко оборвал диалог, не желая продолжать неприятную для него тему.

— Да, я свободен выбирать… Я не буду вашим приемником, ни за что на свете. Я не хочу стать таким же, я не хочу погрузиться в ложь.

— Что? — Дедал медленно приподнялся на ноги.

Серое облако в виде его головы с торчащими волосами гневалось.

— Вы слышали, — вежливо, но бескомпромиссно отозвался Рауль, — А теперь простите, мне надо собираться в дорогу.

Молодой наставник вышел, в его сердце пульсировала обида и чувство несправедливости.

С этими эмоциями Рауль встрепенулся, пробуждаясь ото сна.

Он по-прежнему сидел в самолете, но на этот раз в иллюминатор светило солнце и заглядывали любопытные лайнеры с соседних посадочных полос. Москва приветствовала очередной борт.

Рядом с Раулем застыл Фабрицио, Данте и остальные монахи мялись возле выхода.

— Ох, я заснул… Кажется, — протянул Рауль, потягиваясь.

— Да, ты так сладко спал, что я даже не решился тебя будить, — улыбнулся Фабрицио.

— Летать так утомительно, и немного страшно… — признался наставник, напуская на себя беззаботный вид.

— Да, я понимаю тебя. Для тебя ведь впервые выбираться куда-то, — Фабрицио чуть подался вперед, склоняясь над Раулем, — Ты словно хрупкий цветок, заботливо взращенный в стенах уютного монастыря под благодатным солнцем Италии.

Рука молодого монаха легла на плечо его старшего собрата.

В любой другой момент Рауль не предал бы значения подобному невинному жесту, но после недавних слов Диего о недетском интересе Фабрицио к наставнику, он подскочил как ошпаренный, и едва не путаясь в сутане, заторопился к выходу.

— Рауль! — окликнул его ничего не понимающий собрат.

— Ох, ну… Нам пора… А, да, то есть опоздать-то можем! — заливаясь краской, выпалил Рауль, шарахаясь от Фабрицио.

Удивленный монах смущенно пожал плечами.

В тускло освещенный зал пыточной камеры неспешной походкой вошел главный экзекутор. Он скользнул приценивающимся взглядом по монаху, распластанному на деревянной доске так похожей на дыбу. На лице мужчины появилась кривая усмешка. Он поправил резиновые перчатки и подошел к приготовленной жертве.

Задумчиво постояв подле монаха, экзекутор игриво постучал руками по груди парня, будто он был не живой человек, а кусок дерева, принесенный столяру для оттески.

— Итак, приступим, — по-хозяйски буркнул палач.

Он проверил надежность кандалов, пересчитал свои рабочие инструменты и, взяв ножницы с мастерством профессионала, разрезал сутану парня. Потом он выкинул бесформенные обрезки на пол, и наступила очередь нижнего белья. Избавишь от всей одежды жертвы, экзекутор снова взглянул на уже обнаженного монаха.

Тихий смешок потревожил скованное унынием помещение.

— Может, сразу скажешь, все что знаешь? — без особого участия предложил палач.

Но парень не ответил, он лишь демонстративно отвернул лицо от своего мучителя.

— Что? Молчишь? А в камере такой разговорчивый был… Как там тебя? Альентес?

— Да, — тихо ответил монах.

— Ты дрожишь, хе-хе, правильно, — экзекутор смаковал каждое свое слово.

На реплики палача Альентес не обращал внимания, он лежал с плотно сомкнутыми веками и застывшим лицом, ожидающего смерти человека.

Мучитель нагнулся к лицу монаха и провел пальцем по его губам.

— Альентес, а ведь тебе будет очень больно, я постараюсь. Я не отпущу тебя, пока с этих пухлых губ не слетят слова истошных молитв и прошений о помиловании. Но даже тогда, я не прекращу… Я разговорю тебя, и ты выдашь мне все, даже самые свои сокровенные мысли. Я не шучу.

— Я ничего не знаю, — произнес Альентес.

— Что ж тогда начнем, посмотрим, как ты запоешь, когда с тебя слезет десятый слой кожи.

Экзекутор рассмеялся.

Он взял тонкий извивающийся хлыст, и, взметнув его в небо, обрушил на тело связанного монаха весь гнев своей души. Экзекутор вошел в раж, но Альентес не проронил ни слова, даже несмотря на то, что его грудную клетку изрешетила сеть кровоточащих рассечений.