Дэвид Митчелл - Литературный призрак [litres]

– Ну, в свое время и ветряные мельницы, и каналы, и паровозы вызывали у людей протест. А когда они оказались под угрозой исчезновения, люди прониклись к ним нежностью. О, там, на гряде, прогуливается пара ворон!

Вороны напомнили мне старух в черных плащах на берегу. Они одновременно уставились на меня.

Чем ближе мы подходили к ветряной турбине, тем громче становился гул и мерное вжуханье. Если каждый оборот – новый день, новый год, новую вселенная, а тень лопастей – серп антивещества, то…

Я едва не наступила на что-то черное, облепленное жужжащими мухами.

– Фу!

– Что там? – спросил Джон. – Коровья лепешка?

– Нет. Клыкастая летучая мышь, дохлая, с наполовину отъеденной мордочкой.

– Очаровательно.

Далеко внизу, по тропе у подножия скалы, брела незнакомка. С биноклем. Я ничего не сказала Джону.

– О чем задумалась, Мо?

– В Гонконге у меня на глазах умер человек.

– Отчего?

– Не знаю. Повалился на землю – и все. Совсем рядом со мной. Сердечный приступ, наверное. Там на одном из окраинных островов есть большой серебристый Будда. К нему ведет лестница, а у ее подножия – стоянка туристических автобусов и всякие ларьки. Я купила миску лапши, присела в тенек и потихоньку ее уплетала. А он упал передо мной. Совсем еще молодой. Даже не знаю, почему я сейчас о нем вспомнила. Большие серебристые штуковины на вершинах холмов… Наверное, поэтому. И знаешь, что самое странное? Он улыбался.

Я лежала в углублении могильной плиты, свернувшись как эмбрион.

Укрытие от ветра. Приложи ухо к ракушке времени, Мо. Могильный камень лежал здесь три тысячи лет. Я представила, что лежу здесь столько же. Никому не известно, как древние кельты, не знавшие железных орудий, умудрились выдолбить в граните саркофаг для погребения вождя. Никому не известно, как они умудрились приволочь с мыса Блананарраган этот камень шириной с двуспальную кровать, но в два раза выше.

Чуть поодаль маячили волосатые ноги Джона.

Дальше колыхалась трава на дюнах, пенились барашки на бурунах. За бурунами волны, всех цветов и оттенков глаз убегали вдаль, к спящему великану.

Детьми мы подначивали друг дружку провести здесь ночь. Местное поверье гласило, что тот, кто проведет ночь на могиле Киарана, либо превратится в ворону, либо станет поэтом. Дэнни Уэйт однажды здесь заночевал, но стал механиком и женился на дочери балтиморского мясника.

Я протянула руку и пощекотала Джона под коленкой.

Он ойкнул.

– Знаешь, Каллин, а я бы не прочь превратиться сейчас в ворону. Прекрасный выход из положения. Представляешь? «Извините, Хайнц и мистер Техасец. Мо Мантервари с удовольствием научила бы ваше оружие думать, но ей некогда – она улетела за дождевыми червями к ужину».

– И я бы хотел стать вороной. Только не слепой. Слетал бы к ветряной турбине. Давай вылезай оттуда. Лежать в могиле – жутковатое развлечение.

– Тут случались вещи пожутче. Помнится, Уэлан Скотт рассказывал, что здесь служили мессу святого Секера.

– А это еще что?

– Ничего-то вы, городские пижоны, не знаете. Это кощунственный ритуал, католическая служба, которую читают задом наперед. Тот, по кому отслужили мессу святого Секера, не доживает до зимнего солнцестояния.

– У отца Уолли наверняка было свое мнение на этот счет.

– Отпущение такого греха можно вымолить только у папы римского.

– Надо же, ты росла среди всего этого, а стала ученым.

– Я потому и стала ученым, что росла среди всего этого.

Даже время подвластно времени. Когда-то единственно важным временем были только ритмы планеты и ритмы тела. Первые островитяне отмечали время четыре раза в году – солнцестояния и равноденствия, – чтобы не начать сев слишком рано или слишком поздно. С приходом христианства появились воскресенья, праздники Рождества и Пасхи, год заполнился днями всевозможных святых. Англичане обозначили сроки аренды и уплаты налогов. С появлением железных дорог по строгому расписанию замаршировали часы. Спутниковое телевидение передает шестичасовые новости по всему миру ровно в шесть часов. Современная наука расщепляет время на все более малые дольки. В «Лайтбоксе», исследуя сверхпроводимость, я имела дело с джиффи – мгновениями, которых в секунде 10 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000.

Но измерить скорость течения времени так же невозможно, как разлить дни по бутылкам. Хронометры измеряют произвольные отрезки времени, но не его скорость. Никто не знает, ускоряется время или замедляется. Никто понятия не имеет, что такое время. Сколько времени в сутках? Не сколько часов, минут, секунд, а сколько времени нам отпущено.

Вот в этих сутках, например?

– Какие сэндвичи у нас по сценарию, Мо?

– Ветчина и сыр, ветчина и помидор, сыр и помидор.

– А еще ветчина, сыр и помидор.

– Откуда ты знаешь?

– Ты всегда делаешь сэндвичи по диаграмме Венна – все возможные подмножества заданного множества.

– Правда, что ли?

– Поэтому на тебе и женился.

Я вспомнила про сало, полученное от Мейси, развернула фольгу и, переборов искушение съесть его, натерла им бородавку.

– Погоди, Джон. Мне нужно захоронить сало.

– Чудодейственное средство Мейси от бородавок? Ну давай, хорони. Я не буду подглядывать, честное скаутское.

– Вот уже целых полчаса я совсем не думаю о физике.

– Старый добрый остров творит чудеса. Никого не видно поблизости?

– Ни души. Похоже, тут только мы. И дневная луна. И Ноаковы джерсийки.

– Тогда прильни к моей груди, океанское дитя {153} 153 Океанское дитя – выражение из песни Джона Леннона «Julia» с так называемого «Белого альбома» (1968) The Beatles; обыгрывает имя Йоко, которое записывается иероглифами, означающими «дитя моря». , моя пышногрудая островитяночка!

– Тоже мне скажешь – пышногрудая! Джон Каллин…

Из «Зеленого человека» мы ушли перед самым ужином. Джон, Планк и я отправились в «Эйгон» пешком. Лиам крутил педали горного велосипеда.

– И кто тебя научил так держать выпивку? – спрашиваю я.

– Па.

– Злостная клевета!

Из нас троих только Планк шла ровно.

– Сегодня удивительный закат, па.

– Правда? Какого цвета?

– Красного.

– Какого красного?