Клиффорд Саймак - Ветер чужого мира [сборник litres]

Ламберт бросил взгляд на буфет и увидел, что все привезенные Филом из предыдущих странствий безделушки прочно стоят на своих местах.

Перед его мысленным взором встало яркое, будто это случилось только вчера, воспоминание: он застыл на пороге амбара, а Фил бредет по дороге, постепенно растворяясь в серой дымке измороси.

– Слушай, да присядь ты наконец, – сказал он брату, – и расскажи о том инциденте в системе Енотовой Шкуры. Конечно, в общих чертах я знаю, но сути так и не ухватил.

Его разбудила музыка. Раздался мягкий, приятный женский голос:

– Доброе утро. Вы Энсон Ли и в настоящий момент находитесь на заслуженном отдыхе. Космическая станция к вашим услугам.

Он сел на краю кровати, покачал ногами над полом, потер глаза кулаками, пробежал пятерней по жидким волосам. Было бы совсем неплохо снова упасть на кровать и поспать еще часок.

– Нас ждет сегодня столько интересного, мистер Ли. – Голос по-прежнему был ласковым, но ему показалось, что в нем мелькнула сталь. Женщина, судя по всему, была сучкой, как, впрочем, и все прочие особи женского пола. – Сейчас мы подберем для вас подходящий костюм, – журчал голос. – Вставайте и одевайтесь. Затем мы позавтракаем.

«Я позавтракаю, – подумал он. – Не мы. Я. Черт возьми, тебе не нужен завтрак. Тебя здесь вообще нет».

Он потянулся за рубашкой.

– Мне не по вкусу новая одежда, – пожаловался он. – Я предпочитаю старую. Мне нравится, когда она обтирается на мне, пока я ее таскаю, и от этого становится удобнее. Почему я должен менять одежду каждый день? Я знаю, что вы делаете со старой. Каждую ночь вы бросаете ее в конвертер, после того как я раздеваюсь, чтобы лечь в кровать.

– Но это же замечательно, – возразил голос. – Каждое утро вы получаете новую и чистую одежду. Посмотрите, голубые брюки и зеленая рубашка. Вы любите голубой и зеленый цвета.

– Я люблю старую одежду, – заявил он.

– Новая гораздо гигиеничнее, – произнесла невидимая женщина. – И она вам очень идет. Она всегда хорошо сидит. У нас есть все ваши мерки.

Он надел рубашку. Затем встал и натянул брюки. Он знал, что смысла спорить нет: он никогда не добивался своего. Но раньше он очень любил носить старую одежду. Она была удобной и мягкой, и он таскал ее, пока совсем не снашивал. Он помнил свою старую одежду, которую надевал на рыбалку. Мерки снимали именно с нее. Но теперь у него не было одежды для рыбалки. Здесь негде ловить рыбу.

– Теперь, – мягко зазвенел голос, – мы позавтракаем. Омлет и тосты. Вы ведь любите омлет.

– Я не собираюсь завтракать, – сказал он. – Не нужен мне никакой омлет. Я могу ненароком съесть Нэнси.

– Что за глупости? – Голос больше не был таким милым, как раньше, теперь он звучал немного тверже. – Нэнси покинула нас, вы же помните…

– Говорите как есть: Нэнси умерла, – сказал он. – А ее тело вы бросили в конвертер. Вы все бросаете в конвертер. Вам нужно очень много энергии, чтобы поддерживать жизнедеятельность станции, поэтому всякий лишний предмет вы бросаете в конвертер для переработки в энергию. Я знаком с теорией, когда-то я был химиком. И знаю, как это работает. Материя превращается в энергию, энергия в материю. Замкнутый цикл, безотходная технология…

– Но Нэнси – это было так давно… Я думаю, нам лучше поесть. – Голос определенно больше не был ни милым, ни ласковым.

– Не важно, как давно это было. Нэнси в воздухе, которым я дышу. Нэнси в моей одежде. Нэнси может быть в этом омлете.

Из-за его спины вдруг прозмеилось и сжалось вокруг талии механическое щупальце.

– Давайте-ка поглядим, что с вами, старина. – На этот раз голос был властный, строгий.

Щупальце довольно бесцеремонно увлекло его в диагностическую камеру. Гибкие металлические шланги заскользили под одеждой, бережно, но крепко перетягивая тело. Вскоре он был надежно обездвижен. Холодная жидкость под давлением брызнула в вену. Окружающее расплылось в его глазах.

– С вами все в порядке, – раздался твердый, жесткий голос. – Вы в гораздо лучшей форме, чем вчера.

Да уж, сказал он себе. Все в порядке. Настолько в порядке, что, когда он проснулся, ему сочли необходимым напомнить, кто он такой. Настолько в порядке, что ему вкатили наркотик, лишь бы удержать в иллюзорном спокойствии.

– Ну что ж… – В голосе вновь ощущалась нежность. – Вставайте и приступайте к завтраку.

Он заколебался на мгновение, пытаясь заставить себя думать. Кажется, у него была какая-то веская причина не есть завтрак, но теперь он ее забыл. Если только причина действительно была.

– Ну же, давайте, – вкрадчиво прошелестел голос.

Он прошаркал к столу и сел, тупо уставившись на чашку кофе и тарелку с омлетом.

– Теперь возьмите вилку и ешьте, – скомандовал голос. – Это ваш любимый завтрак. Вы говорили мне, что больше всего любите омлет. Ешьте, нам еще предстоит выбрать, чем заняться сегодня.

«Она снова давит на меня, – подумал он, – назойливо опекает меня, возится со мной, словно с капризным ребенком». Но он ничего не мог с этим поделать. Он мог лишь возмущаться – и только. На самом деле ее здесь не было. На самом деле здесь не было никого. Все было устроено так, чтобы он думал, будто здесь есть еще кто-то, но он точно знал, что находится на станции один. Возможно, он сумел бы что-либо предпринять, если бы не жидкость, которую периодически всаживали ему в руку в диагностической камере. Это средство блокировало его возмущение, заставляло думать, будто все идет хорошо, стирало недовольство из его сознания.

Впрочем, это не имело значения. Откровенно говоря, ничто не имело значения. Он пил свою мочу, он ел собственные фекалии, пусть даже переработанные, и это тоже не имело значения. И было еще нечто особенное, что он ел тоже, что-то совершенно ужасное, но он уже не мог вспомнить, что именно.

Он прикончил тарелку омлета и выпил чашку кофе, после чего снова раздался знакомый женский голос:

– Что мы желаем теперь? Чем бы вы хотели заняться? Я могу почитать вам, или поставить музыку, или поиграть с вами в карты или шахматы. Может быть, хотите рисовать? Вы ведь любите рисовать. У вас очень хорошо получается.

– Нет, черт возьми! – взорвался он. – Я не хочу рисовать!

– Почему? У вас должна быть причина. Раз вы отказываетесь от своего любимого занятия, должна быть причина.

Опять держит его за идиота, подумал он, использует школьную психологию и, хуже всего, лжет ему. Он не умел рисовать как следует. Мазню, которая у него выходила, с большой натяжкой можно было назвать рисунками. Однако она настаивала, что он хорошо рисует, руководствуясь убеждением, что самооценку впадающего в маразм старика необходимо все время поддерживать на должном уровне.

– Здесь нечего рисовать, – сказал он.