Эрик Ингобор - Этландия

— Вы, господин мясник, даже в церковь ходите раз в месяц, а в уборную три или пять раз в день. Она нужнее вам, чем церковь… Потрудитесь уважать мой труд! — пискнул захмелевший диспутант. — Она нужнее, чем парламент!

Толстое лицо г-на Путека стало бледным.

— Знаете что… господин Бунк… говорите о таких вещах тише…

— Я не боюсь… Я об этом могу кричать хоть с площади Победы! Пусть созывают всенародное голосование! Я не побоюсь выйти перед народом и, став под конной статуей короля Энрика, сказать: «Этландцы! Уборная или парламент?» — и вы увидите: все будут голосовать за уборную… А хотите вызвать бунт? — запретите этландцам пользоваться уборными. Уборная примиряет всех. Здесь плечо к плечу стоят богачи и бедняки, монархисты и социалисты, верующие и безбожники. Уверяю вас, господин Путек, могут рухнуть парламенты и церкви, дворцы и биржи, но общественные уборные переживут все правительства и династии! Будь я министром, я бы поступал не так, как муниципалитет, который сокращает каждый год жалованье сторожам уборных… Я бы выстроил громадное здание, как собор, с золоченой надписью: «Дворец Гигиены и Естественных Отправлений». Стены были бы выложены мрамором. Голубые с золотом изразцы… Стояли бы вешалки… «Первый класс» имел бы бархатные купе… Клиенты могли бы получать чистое белье, если им потребуется. В зале играл бы оркестр. Марши или вальсы, по вкусу клиентов…

И словно слушая музыку, старик Бунк умолкал… Г-ном Путеком овладевала мрачная зависть; он не умел так говорить, как этот вонючий старик, и он начинал сопеть и пыжиться.

— Да… вы думаете, что скот резать — это пустяки!.. Тут тоже может быть всякая музыка. Ремесло убоя — древнее и почетное ремесло. Солдаты, полиция, политики — у нас учатся. Мясо, оно…

— Мясо! Мясо! Мясо едят не все. У одних нет денег, другие — вегетарианцы… Мое ремесло более важное в государстве!

Это был самый веский довод, которым старик приводил резника всегда в состояние злобной беспомощности. Услышав его, Путек даже тихо взвыл от злобы. Вскочил, навис грозной бычьей тушей над хилым старичком и, тяжело сопя ему в лицо, прохрипел:

— Не буду резать скот — не будут ходить в уборную! Не будут! Все зависит от меня!

Старик Бунк с визгом доказывал, что потому и покупают мясо, чтобы было зачем спускаться в комфортабельную уборную на площади Победы…

Г-жа Шлюк вошла в комнату, когда Путек и Бунк, подобно петухам, уже прыгали друг перед другом, ища момента, чтобы сладостно вцепиться в гребень…

Г-жа Шлюк с трудом удержала г-на Путека:

— Постойте!.. Бросьте кружку… Тише!.. Господин Путек… в нашем доме… живут преступники… Будьте свидетелями и понятыми… Закройте дверь и посмотрите, не подслушивает ли кто-нибудь…

Бунк на носках прошел к дверям, высунул голову:

— Никого нет… Что случилось, госпожа Шлюк?

Хозяйка «Ноева Ковчега» страшным свистящим шопотом рассказала о том, что жилец, именующий себя инженером, и его жена — несомненно преступники… Полицейский сержант Цоп уверен, что они печатают фальшивые деньги или что-нибудь еще более ужасное… Необходимо как можно скорее — не дыша, не стуча, не скрипя — подняться на соседний чердак.

На чердак поднимались долго и мучительно. Лестница была старая и под тяжелой стопой мясника трещала на весь дом… Бунк и г-жа Шлюк злобно шипели, требуя тишины, тайны и конспирации.

К чердаку, занимаемому инженерам, примыкал чердак, отведенный для сушки белья. Среди мокрых панталон и полотенец, с фонарем в руке, пробиралась г-жа Шлюк со своими жильцами. Фонарь освещал снизу их лица, рождая атмосферу тайны… Наконец они добрались до стены и приложили уши… Вначале долго и однообразно раздавался металлический шум. Бунк и Путек шепотом спорили о том, на что похож шум.

— Такой звук, как будто он опустил воду и дергает за ручку.

— Ручку! Ручку!.. С таким звуком точат нож… Вот слушайте: шмсс… шмсс… шмсс… шмсс…

— Тише… Бросьте ругаться… — зашипела г-жа Шлюк. — Разве вы не слышите, что это звон… чеканка монеты?..

— Тише. Слушайте!..

За стеной звон стали сопровождать восклицания инженера: «Плохо… плохо…»

— Видите: «плохо». Не выходят монеты… — шепнула Шлюк.

Звон прекратился, и голос еле слышно произнес: «Не то… попробую так…»

— Не выходит… Хочет попробовать по-другому.

Наступила долгая тишина… И вдруг трое подслушивающих даже подпрыгнули… За стеной кто-то произнес: «Здравствуйте, инженер Куарт».

— Тсс! Сообщник пришел!

Молчание. Звон… опять: «Здравствуйте, инженер Куарт!»

После этого голоса пришедших перестали быть слышными. Очевидно, поздоровавшись, они проходили в дальний угол чердака. Опять: «Здравствуйте, инженер…» Г-жа Шлюк мигом сбегала вниз и так же быстро вернулась, вся бледная и от этого еще более страшная… Она приблизилась к подслушивающим и прохрипела:

— Никто не подымался к инженеру… ни один человек… Все жильцы клянутся…

— Госпожа Шлюк, их двадцать человек, двадцать человек с ним поздоровалось. Откуда они?

— Через слуховое окно! Да… да. А этот шум — ногами по крыше… Порядочные люди не станут лазить по крышам.

Старик Бунк согласился.

— Мазурики. Я их знаю, у них не только нет двух фени, чтобы заплатить за уборную, они еще норовят украсть щетку или полотенце. Двадцать мазуриков. Это заговор…

Нащупывая ногой ступеньки, ускользающие от света дрожащего фонаря, г-жа Шлюк бормотала:

— Убийцы… Фальшивомонетчики… Двадцать человек… Господин Путек и господин Бунк, идемте сейчас же к полицейскому сержанту Цопу.

Полицейский сержант Цоп записал показания владелицы «Ноева Ковчега» и двух свидетелей о том, что в эту ночь жильца, именуемого «инженер Энрик Куарт», посетили с неизвестной целью двадцать человек, пробиравшихся к нему по крыше и проникавших на чердак через слуховое окно…

Инженер Энрик Куарт хотел подняться на чердак, когда в комнату вошла его жена Мария. Она сделала несколько шагов и бессильно остановилась, прислонив голову к стене.

Большие серые глаза Марии были затоплены слезами, и рот стал совсем детским, подергивающимся и беспомощным.

— Почему я должна переносить столько оскорблений?! Она выгнала меня вон из лавки. И кричала на всю улицу: «Ваш муж негодяй! Если он не заплатит мне долга… я вас обоих засажу в тюрьму…» Там собралась целая толпа. И все смотрели на меня… Ну, скажи, за что эта грязь?