Эрик Ингобор - Этландия

Дальше Куарт, волнуясь, долго путался, терялся среди терминов и законов механики движения автомата. Публика зевала. Двое поднялись и ушли. Он посмотрел на Марию, сидевшую во втором ряду. Ее глаза были полны сострадания и жалости: ей было стыдно за него, за то, что приходится что-то доказывать жалкой горсточке людей, по одному покидающих зал; было смешно, когда Куарт почти театрально кричал перед тупыми, сонными лицами бакалейщиков, комиссионеров и лавочников: «Долой эксплуатацию человека человеком!» Еще смешнее были слова об Элладе, Аристотеле, «organa empsycha» перед людьми, которые сидели и думали: какой черт затянул их на лекцию вместо пивной или кино!..

Голос Куарта упал.

— Может, это неясно… Представьте себе… Мир. Мир наполнен железными рабочими. Они заполняют пашни, заводы, шахты. Каждый купит себе железного раба, и он будет за него работать. Вот такого раба. Но это — в будущем. Сейчас он еще неуклюж, но уже кое-что умеет делать… Он может быть шахтером…

Куарт включил Энрика-9, и тот, шагая, нагибаясь, стал производить движения забойщика с киркой. На ходу Куарт переключил автомат, меняя характер его движений.

— …молотобойцем… кочегаром… Надо спустить его в штреки, отравленные газами. Пора вытащить живых людей на воздух. Пусть под землей останутся только стальные автоматы. Мы можем поставить его у конвейера, пресса, топки. Я видел конвейеры Форда, там живого человека превращают в бездушный автомат. Это ужас! Это позор! Позор для всего человечества! Надо автомат превращать в рабочего. А рабочего — в человека. Я даю вам оружие… В Энрика-9 я вложил несколько лет напряженнейшей работы, все свои средства и надежды… Не задумываясь, я вложил всего себя… Ибо передо мной была большая цель — раскрепостить человека от непосильного труда. Освободить его мысль. И вырвавшаяся мысль затопит мир своей мощью и переделает его. Не пугайтесь, я не фантаст: конечно, освобождение придет не сразу. Сейчас около автоматов в топках пароходов, у доменных печей будет еще долго стоять и живой человек. Да. Он будет регулировать: «Бросай ниже», «Чуть выше», «Вверх». У живых людей будет одна профессия — управляющих автоматами. Автоматы типа Энрика-9 будут иметь различные профессии. «Автомат-кочегар» — типовые движения такие-то. «Автомат-шахтер»… Потом создадим универсальный тип… Огромные, кипящие работой цеха, в которых нет ни одного живого человека! Одни потомки Энрика-9. Вот они стоят темными тенями у станков, резко выбрасывают руки-рычаги, хватая части, железные балки, передавая их друг другу. Полное безмолвие царит в цеху… Несется экспресс. Ведет поезд машинист из стали…

Из публики инженер Куарт получил три записки.

«Милый, не волнуйся так. Публика начинает смеяться над тобой…»

Это писала Мария. Куарт стал багровым от стыда.

«Господин изобретатель! Может ли автомат резать, взвешивать и отпускать колбасные изделия? И трудно ли придать ему более приятную для покупателей внешность?»

— Торговать колбасой мой автомат, к сожалению, не может.

«Почему бы вам не выступать в мюзик-холле? Это имело бы успех».

Куарт побледнел. И не ответил на третью записку.

После доклада к эстраде прошел «оппонент из публики». Плотный сумрачный господин.

Он говорил медленно и тихо. Куарт чувствовал, как с каждым словом этого приземистого человека в зал вползала темнота, окружала инженера и сдавливала его горло своими вязкими руками.

— Господин изобретатель, вам уже мало создавать искусственные солнца, моря и механических лошадей. Вы хотите быть богом и создавать людей. Вы полны гордыни, господин изобретатель. Вы видите в этом стальном чудовище черты спасителя рода человеческого… железного мессии. Такой мессия быстро заржавеет. «Электрический Христос»… Богу вы стремитесь придать черты стального истукана. Вы еще молоды, господин изобретатель. Не шутите такими вещами… Гибнут в воздухе, пожираемые огнем, гигантские дирижабли, падают, превращаясь в смесь крови и алюминия, десятимоторные аэропланы, взрываются со своими ракетопланами злосчастные конструкторы. Природа — темная, непостижимая, как бездна, природа — мстит. Она не позволяет проникнуть в тайное тайных. Оглянитесь на путь изобретателей. Там много поучительного, предостерегающего. Они плохо кончают, эти люди, возомнившие себя всемогущими богами. Они очень плохо кончают!.. Не предавайтесь сатанизму машины. Держите ваше чудовище на цепи в своей мастерской и не спускайте в мир, или горе вам!.. Машины скоро станут проклятием людей. А люди, как природа, мстят молча, грозно! Поглощая все и все сметая. Господин изобретатель! Сто двадцать лет тому назад люди, мрачные и озлобленные, как грозовые тучи, шли разрушать машину Аркрайта, мюль-машину и ткацкий станок. Знаете, что они пели?

Над городом солнце. Его расплавленные лучи падают потоком на асфальт, крыши и улицы. Один из лучей ударяется в большое окно конторы, пронзает его и впивается в желтую полированную конторку. Он прижигает ее. От вида желтой сжигаемой конторки в бухгалтерии становится душно. В открытые окна струится запах асфальта и пыльной зелени…

За конторкой, склонив лысый череп в бездну цифр, выгнув привычно спину, завивает узоры балансов счетовод Люне. Когда он откидывается, чтобы отщелкать на счетах, прорвавшийся из-за стенки конторки луч освещает самую верхушку его лысой головы. Макушка начинает сверкать, точно снеговая вершина ранним утром, когда склоны еще спят в тени.

Г-н Люне чувствует, как луч, греющий верхушку его черепа, разливает по жилам теплоту. Подслеповатыми глазами г-н Люне щурится из-под очков на солнце. Улыбается мелкими морщинками. Разгибает усталую от долгих годов балансов и сальдо горбатенькую спину. Жует губы, обводит скошенным взглядом спины сослуживцев и нежно смотрит на свою конторку…

Он чувствует, как дорога, близка ему эта старая желтая конторка со своими чернильными пятнами и ящичками. И счетоводу Люне хочется шепнуть конторке, что его дом — не там где-то на конце города, в «Ноевом Ковчеге» госпожи Шлюк, пахнущем кошками, в комнате со скрипучей женой и кроватью, — а здесь, среди двух, создающих уют, стенок, в тишине ящичков и перегородок. Вот где его родной дом.

Нежность, заволакивающая глаза слезой, просыпается в этот час в счетоводе, и он, пугливо оглянувшись (не увидел бы кто), тихо гладит конторку и всматривается в ее черты.