Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

– Да… слушаю… Где? Хорошо… понял… действуйте, – возвращает трубку на место, закрывает коробку. Поднимает бинокль и долго смотрит на поросший лесом берег.

– Помнишь, как штурмовали Сельгонские топи? – Иван Иванович не отрывается от бинокля, осматривая левобережную тайгу. – Сколько мы тогда вертолетов подняли? Полсотни за раз?

– Сорок семь, – говорит Гиндин. – Должны были взлететь пятьдесят, но у трех обнаружились неполадки. Поэтому только сорок семь.

– Только, – хмыкает Иван Иванович. – Вот ты, ты, видела когда-нибудь столько вертолетов в небе? – И даже не посмотрев и не дождавшись ответа продолжает: – То-то! У нас это зрелище до сих пор небом Сайгона прозывают. Соображаешь? Сайгона! Одних вертодромов среди топей сколько пришлось соорудить, чтобы в случае чего машины сесть могли.

– Где же они? – Гиндин заметно нервничает. Вытаскивает руки из карманов и принимается одергивать обшлага дождевика, будто тот слишком ему короток. – Говорил же, Иваныч, лучше мне в диспетчерской остаться, на месте контролировать.

– Ты – главный инженер, а не военный. Там есть кому контролировать. А не уконтролируют, так головы быстро полетят… Ага, вот и они…

Над тайгой возникают черные точки. Словно птицы. Много птиц. Они приближаются, и уже можно разглядеть, что это вертолеты, выстроились в полете в несколько параллельных колонн. Под брюхом на длинных тросах у них что-то висит, и поначалу принимаю это за груз. Только какой-то странный груз – огромные шары, щетинящиеся короткими штырями. Словно морские мины, какие показывают в кино про войну.

– Угостим дорогого гостя, – говорит Иван Иванович. – Постой-ка брат мусью… Еще не знаете, на что наш брат способен, а, стрекозиха? Не знаете?

Не сразу соображаю, что он опять обращается ко мне, а когда соображаю, то не догадываюсь, что ответа он и не ждёт.

– Не знаем, – обреченно подтверждаю.

– А вот и сам хозяин пожаловал, – Иван Иванович протягивает бинокль. – Не желаешь полюбоваться? Ведь знакомы?

Беру бинокль. Вертолеты, тайга, непонятные шары, похожие на морские мины – все обретает резкость. Что за хозяин? Где? Собираюсь переспросить, но тут вижу собственными глазами.

Поначалу кажется, что над макушками деревьев плывёт плотная стая вспуганных птиц – коричневая, косматая. Она словно расталкивает верхушки елей, отчего те раскачиваются сильнее и сильнее, как теряющие и вновь обретающие равновесие неваляшки. Но стая не поднимается выше, в небо, а плывёт среди зеленого моря, теперь больше похожая на проступающий из воды остров, сплошь укрытый неряшливыми кучами высохших водорослей. Остров не выбирает путь среди деревьев. Он их расталкивал в стороны, а те, которые у него на пути, валит, оставляя позади просеку. Затем из зеленой гущи медленно вздымается голова, будто удостоверяясь в правильности движения, и только теперь понимаю кто это.

Хозяин.

Медведь.

И крепнет убеждение – этого медведя хорошо знаю.

– Красавец! – кричит Иван Иванович. – Арон Маркович, тебе не кажется, что наш топтыгин за последнее время подрос? Нагулял жирок на Спецкомитетских харчах.

– У них нагуляешь, – бурчит Арон Маркович.

– Тоже верно, – Иван Иванович забирает бинокль. – Ишь топает к родной берлоге. И не знает, болезный, нет ему здесь места.

– Сейчас узнает, – обещает Арон Маркович.

В коробке тренькает телефон. Арон Маркович вытягивает трубку, молча прилаживает к уху. Выслушивает и говорит:

– Иван Иванович, все готово.

– Добро, приступайте.

Вертолеты атакуют. Волна за волной, по пять штук за раз, стальные осы налетают на медведя, жалят и резко расходятся в стороны. Подвешенные под брюхами шары – электрические разрядники. Молнии сверкают, на мгновение соединяя шипастый шар и медведя ослепительной искрой. Кажется, чувствуешь вонь паленой шерсти. Зверь бредет к ГЭС, будто и не замечая электрических уколов. Но вот по шкуре прокатывается волна, башка поднимается из гущи сосновых вершин, трясется из стороны в сторону, будто топтыгин вылез из воды и отряхивается. А вертолеты продолжают круговращение, атакуя, расходясь в стороны, делая широкий круг и вновь выстраиваясь в ряд для очередного налета. Раз за разом, раз за разом.

– Полет валькирий, – говорит Иван Иванович. – На сколько хватит разрядников?

– Еще на пару заходов, – отвечает Арон Маркович. – Но замена готова на всех вертодромах.

– Добро.

Добро?! Какое же это – добро?! – хочется крикнуть. – Ему больно!

Но лишь стискиваю зубы и смотрю. И хочу одного – чтобы медведь перестал терпеть пытку и ответил. Ответил так, чтобы неповадно. Ни Спецкомитету, ни Братскгэсстрою.

И он, словно услышав немую мольбу, отвечает. Будто коричневый вихрь взметается в небо, проносится сквозь строй вертолетов, увлекая за собой машины, которым не везёт оказаться на его пути. Стальные стрекозы прыскают в стороны, пытаясь увернуться, спастись, но вихрь возникает снова и снова, синеву чертят дымные следы, горящие машины резко идут к земле и рушатся в тайгу.

– Три вертолета потеряно, – говорит Арон Маркович.

– Вижу, – цедит Иван Иванович. – А ты думал, косолапый ответку не бросит? Будет ждать, пока его до шашлыка прожарят?

А медведь вдруг громоздится над тайгой огромным валуном, растопыривает лапы, разевает пасть, готовясь принять на себя очередной удар атакующих вертолетов. Первым машинам не удается отвернуть, они врезаются в звериную тушу, вонзаются гигантскими снарядами, крушась и ломаясь, одновременно терзая медвежью плоть, отчего зверь содрогается, но терпит, и только затем ревет так, что уши закладывает от пронзительного воя, в котором нет ничего медвежьего. Это больше походит на механический рев тысяч сирен, возвещающих конец света.

Хочется заткнуть уши, скукожиться, стиснуться в маленькое, незаметное существо, но кто-то подхватывает за воротник, резко дергает, вновь поднимая на ноги и орет в ухо:

– Смотри! Запоминай!

И горячее течет по ногам, вишу на держащей руке безвольной куклой и смотрю, и запоминаю, закрыть глаза не хватает мужества, а может – милосердия.

Битва продолжается. Что-то кричит Иван Иванович, даже и не кричит, а ревет, будто сам обратился в медведя, в гидромедведя, бубнит по телефону Арон Маркович, вздымается над тайгой и опрокидывается на спину медведь-колосс, чтобы опять подняться и опять упасть под ударами молний, которые становятся мощнее и мощнее, и грохочет так, как грохочет разверзшаяся над головой неистовая гроза. Вновь пытаюсь скукожиться, сжаться в крохотный комок, уткнуть лицо в колени и сцепить руки на затылке, только бы ничего не видеть, не слышать, не чувствовать. Но раз за разом чья-то рука (Иван Иванович? Арон Маркович?) за шкирку вздергивает вверх, точно обделавшегося от ужаса котенка, ставит на ноги, чтобы смотреть и слушать, слушать и смотреть. А еще чувствовать. Чувствовать, как сердце разрывается в груди.