Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

– Смотри! Запоминай!

Туча стальных стрекоз то редеет, то сгущается. Видимо часть машин уходит на вертодромы за новыми и новыми порциями электричества, которое затем столь щедро разряжается в медведя. Казалось, безрезультатно. Так перекрывают реку, ссыпая на дно огромные камни, грузовик за грузовиком, грузовик за грузовиком, и когда кажется, что ничего не получится, что мощный поток играючи подхватывает валуны и тащит за собой, на поверхности вдруг проступает что-то темное, поверхность реки вскипает белыми бурунами, и вот уже над водой вырастает то, что скоро станет неодолимой плотиной, уздой для неистовых вод.

По небу раскатывается вой.

Огненный столп вырастает до туч, пронзает их, раскидывает в стороны, словно упавший в поросшее ряской болотце валун. Полупрозрачная волна бьет вертолеты, сгребает их, кидает. Можно только представлять мастерство пилотов, удерживающее в воздухе машины. Некоторым его хватает, и вертолеты, раскачиваясь, вздрагивая, проваливаясь в невидимые воздушные колдобины ложатся на курс прочь от огненного столпа. Другим – нет, и над тайгой поднимаются новые клубы дымов, отмечая места крушения.

– Спасательные команды? – отрывисто спрашивает Иван Иванович.

– В пути, – так же отрывисто говорит Арон Маркович.

– Какого… – Иван Иванович выругивается. – Они уже должны быть там! Все до единого!

– Они все уже там, – Арон Маркович спокоен. – Сейчас сводку получим.

Иван Иванович опускает бинокль. Лицо его обвисает. Да и сам он как-то опадает, будто сдувается. Сует, не глядя, бинокль и неловко расстегивает пиджак. А затем – роется внутри, то ли поправляя рубашку, то ли подтягивая брюки, чьи брючины собираются складками над ботинками.

– Иваныч, Иваныч, – предостерегающе произносит главный инженер, но Наймухин отмахивается свободной рукой, а другой вытягивает из-под одежды самый обычный провод со штепселем. Подходит к стояку, на котором коробка с телефоном, и вставляет штепсель в розетку. Тяжело переводит дыхание. Вновь расправляет плечи, оправляется, надувается. Лицо розовеет, теряет мертвенную бледность.

Смотрю и не понимаю. Что у него там? Грелка? Аппарат искусственного дыхания? Дополнительное сердце?

– Никто не знает, что такое электричество, – вдруг говорит он. – Потоки электронов в проводнике? Чушь… какая чушь… Представляешь, стрекозиха, я ведь в Москву ездил, в Новосибирский Академгородок, встречался со всякими… академиками, докторами… И спрашивал только об одном – что такое электричество? А они… смотрели на меня, как на сумасшедшего. Для них все ясно и понятно. Они даже не знали, что электричество, полученное от Братской ГЭС, и электричество от какой-нибудь городской ТЭЦ – две большие разницы, как говорят в Одессе. Это как… как вода из Боржоми, и вода из-под крана. Живая вода и мертвая. Живое электричество и мертвое. А ведь там и там – аш два о. Там и там – электроны.

– Не понимаю, – признаюсь. Чувствую: слышу нечто очень важное, но будто все это доносилось сквозь глухую пелену. Будто вновь вселился некто, оттеснив в темный чулан, где пыльно, душно, тесно и дохлые пауки. Оглядываюсь на темный столб дыма.

– Мы – не враги, стрекозиха, – Иван Иванович дергает шнур, словно проверяя на прочность. – Мы, если хочешь знать, альтернатива. Альтернатива настоящего. Всё так спутано… Лучшее – враг хорошего. Вот мы и спорим – кто из нас лучшее, а кто хорошее. Так, Арон Маркович?

– Не мечите бисер, – бурчит Арон Маркович. – И бойтесь данайцев. Забыл, с кем дело имеешь?

– Не забыл. Потому и говорю. Не с Дятловым разговаривать. Вот со стрекозихой – в самый раз. Так сказать, высокие переговаривающиеся стороны, – Иван Иванович коротко хохочет, но тут же охает, трёт ладонью левую сторону груди. – Лишка хватил. Все нужно в меру, даже электричества животворного. Будь добра, подсоби, стрекозиха, выдерни штепсель.

Тот крепко держится в розетке. Не могу отделаться от ощущения, будто сжимаю часть живого тела, а не кусок пластмассы с упрятанными внутрь проводами. Пальцы соскальзывают, но, в конце концов, штепсель подается.

– Вот спасибо, – Иван Иванович прячет провод под одежду. – Ну, что там?

– Все готово, – Арон Маркович вешает трубку. – Наш злейший друг не успел к объекту… Объект доставлен в геофронт.

– Тогда пойдем, посмотрим. И стрекозиху захватим, – он опускает тяжелую руку на плечо и подталкивает к лифту. – Пойдем, пойдем, посмотрим. Дедушка Франкенштейн тебя не тронет…

Думаю нас ждет вертолет. Или машина. Которые и доставят к месту закончившейся битвы. Но лифт спускается ниже и ниже. По ощущениям, минуем не только тело плотины, машинный зал, где с тяжелым грохотом вращаются турбины и ревет загнанная в водоводы мощь Ангары, но опускаемся на дно реки, а затем и вовсе уходим в толщу диабаза. И кажется, на плечи громоздится невыносимая тяжесть воды, плотины, скал, отчего ноги подгибаются, медленно сползаю по стенке лифта, потому что не за что схватиться, удержаться, вернуть в ослабшие колени хоть толику силы.

– Ну-ну, стрекозиха, держись, – благодушно говорит Иван Иванович, подхватывает под руку. – Еще немного.

Кружится голова, будто не вниз опускаемся, не в преисподнюю (а то, что это – преисподняя, не сомневаюсь), а возносимся ввысь, к хрустальным сферам. Но за какие подвиги? Предательство? Убийство? Ложь? Уродство? Урод не виноват в том, что его изуродовали. Но в том, что стал злобным уродом, только его вина. В калечном теле калечный дух. И никак иначе.

Сейчас стошнит. Вывернет наизнанку. Приступ рвоты перетягивает горло стальной удавкой. Лифт замирает, двери лязгают, впуская сырой, затхлый воздух глубокого подземелья.

– Приехали, – говорит Арон Маркович.

– Это – ад? – спрашиваю только затем, чтобы пересилить невыносимый ужас. Жду, что Иван Иванович рассмеется, хлопнет по плечу и посоветует больше читать брошюр о вреде религии. Однако Иван Иванович не смеется, по плечу не хлопает, а вполне серьезно переспрашивает:

– Ад? Кто его знает, стрекозиха. Мы в бога не верим, мы в электричество верим. Может, и ад. Пещеру обнаружили, когда закладывали фундамент плотины. Думали, изыскатели намудрили, проворонили пустоты под дном Ангары. Представляешь, что это такое?

– Откуда? – говорит Арон Маркович, который идет впереди и отзывается так, словно Иван Иванович рассказывает это все ему. Точнее – его спине, затянутой в брезентовый плащ.

С потолка капает, по стенам сбегают ручейки воды, собираются в выложенных коричневым кафелем углублениях дренажа со сливными отверстиями.

– Просачивается, – говорит Иван Иванович. – Представляешь напор Ангары, стрекозиха? Давление такое, что вода просачивается через плотину, как сквозь ткань. И сюда доходит. Сколько над нами, Маркович?