Алекс Тарн - Хайм

Прежде чем вбить в строку свои реальные географические координаты, я еще раз хорошенько подумал. В принципе, мне уже не раз приходилось давать этот адрес всевозможным техническим и посыльным службам, но тут был все-таки иной случай. Что если она не поверит и приведет с собой каких-нибудь драчливых горилл или, напротив, полицию? Такая опасность существовала, но выглядела маловероятной: в конце концов, главной целью этой снаружистки было восстановление диска, а не месть предполагаемому хакеру. Впрочем, не исключено, что она захочет и поквитаться, но не сразу, а потом, уже получив в ценности и сохранности свои драгоценные файлы. Что ж, к тому времени я уже буду вне пределов досягаемости…

Едва лишь я отправил письмо, навалилась усталость – немудрено, учитывая треволнения прошедших суток. Не помню, как мне удалось донести голову до подушки.

Постоянство – вот чего им не хватает больше всего. Казалось бы, пребывая в одном и том же месте, ты должен рассчитывать на неизменность окружающих обстоятельств. Какое там! Даже если снаружист остается недвижим, как скамейка где-нибудь в Центральном парке Манхеттена, вокруг него будут происходить непрерывные перемены. Лето сменится зимой, а затем вернется; тропический ураган сорвет листву с деревьев, ливень смоет песок, принесенный засушливым ветром. Я не говорю о дневном свете и ночной темноте – с этим еще можно мириться: ведь иначе трудно определить, пришло ли время встать с пляжного шезлонга и отправиться в бар, а затем и на ужин. Но какой может быть смысл в нелепой круговерти сезонов?

Неслучайно у нас в Хайме жизнь организована совершенно по-другому, куда более логично и справедливо. Во-первых, нет этой вопиющей дурости с разными часовыми поясами: солнце Хайма восходит одновременно над всеми нашими континентами и так же заходит. Пять утра в нашем Монреале соответствуют ровно тем же пяти утра в нашем Иерусалиме, ни секундой раньше или позже. Во-вторых, погода повсюду оптимальна и неизменна: лужайки нашего Люксембургского сада в любое время года одинаково свежи и зелены, а на альпийских горнолыжных курортах Хайма никогда не тает снег. Нам не требуются синоптики, потому что нет причин справляться о погоде. Тем, кто тоскует об атмосферных осадках, достаточно обратиться в турбюро, и спустя несколько минут, заплатив горсть хайлеров, они оказываются там, где по крыше или зонту барабанит дождь нужной интенсивности – точно такой, какая указана в рекламном проспекте. Барабанит сегодня, барабанит завтра, послезавтра – всегда.

Это позволяет уверенно смотреть в будущее.

Конечно, ты можешь где-то ошибиться, неправильно оценить те или иные события, но в общем и целом в жизни обитателей Хайма почти нет неприятных неожиданностей. А те, что есть, как правило, связаны с теми же снаружистами – именно они тащат липкую грязь неопределенности в наши чистые светлые комнаты. Насколько было бы проще, если б мы могли обойтись без них!

Увы, эта мечта выглядела недостижимой.

Реальность наружного мира так или иначе вторгалась в Хайм своими грубыми сапожищами. К примеру, думал ли я, что мне придется когда-нибудь запереть себя в четырех стенах наедине с двумя типичными снаружистами? Я не мог отдохнуть или отлучиться, поскольку их общение целиком и полностью зависело от меня, моего присутствия, моей способности говорить. Мне приходилось волей-неволей участвовать в их запутанной и нелепой наружной жизни, полной странных ужимок, недомолвок, самообмана и притворства.

От нечего делать я наблюдал за ними; одним из главных моих открытий был факт удивительной бедности их мимики, жестов, реакций. У нас в Хайме за каждую новую гримаску приходится платить полновесными хайлерами, в то время как снаружи люди с детства получают неимоверное богатство средств самовыражения – бесплатно, сколько угодно! Казалось бы, давай, снаружист, пользуйся, вперед! Но нет: они все тут словно ходят в масках, будто боятся продемонстрировать на своих скучных физиономиях хотя бы убогое подобие разнообразия. Я понял это еще в аэропорту, когда мы ждали своего рейса: даже в насквозь рисованном мире Хайма, с его стандартизированной промышленностью улыбок, магазинами мимики и бутиками жестов, в жизни не увидишь такого количества удручающе одинаковых, застывших лиц! Почему? Наверно, потому, что человек редко ценит и использует то, что достается ему даром… – во всяком случае, это единственное объяснение, которое приходит мне в голову.

Например, к физиономии моей снаружистки накрепко приросла маска терпеливого страдания – в ней Она и расхаживала даже в одиночестве, когда и прятаться вроде как было не от кого. А вот на лице Программера чаще всего пребывало выражение недовольной озабоченности. Лишь в отдельные довольно редкие моменты оно сменялось гримасой отстраненности, несколько даже туповатой; при этом наш хозяин принимался беззвучно шевелить губами, словно считал про себя невидимых овец. И всё, больше ничего! Всего два варианта! Это обстоятельство поражало меня в самое сердце: как можно, располагая таким потенциальным богатством, использовать его едва ли на один процент?

Почти все свое время Программер проводил возле рабочего стола в торце зала, с поразительной скоростью стуча по клавиатуре. Как я уже сказал, район был малонаселен, так что с улицы не доносилось почти ничего, а внутри дома за звуковой фон отвечали лишь кухонный холодильник да вентиляторы аппаратной стойки. В этой относительной тишине клавиши клацали особенно громко. По-моему, Программеру нравилась эта музыка, иначе он вполне мог бы найти для себя менее шумную клаву. Музыка? Я сказал «музыка»? Если так, то я ошибся: меньше всего этот человек напоминал музыканта или композитора – скорее допотопного мебельного обойщика, озабоченного тем, как бы вбить побольше гвоздиков в единицу времени… вернее, в спинку дивана.

Или нет, все-таки в единицу времени; казалось, Программер старается пригвоздить именно его – ускользающее, утекающее, безвозвратное время. Иногда он замирал, прекращая работу и словно вслушиваясь в одному лишь ему слышимое пространство, где среди символов и операторов кода проворными мухами мелькают неуловимые минуты. Выражение недовольства на его лице нарастало, и он становился похож на человека, который роется в ящике с инструментами, недоумевая, куда же, черт побери, задевалась эта проклятая отвертка… – затем пропажа, как правило, находилась, и стук возобновлялся в прежнем барабанном темпе.

Но случалось и такое, что пауза затягивалась.

Тогда Программер вдруг вскакивал со стула и принимался ходить по залу. Он шел зигзагом, как сеятель, не видя перед собой ничего и потому натыкаясь на офисные стулья, которые при этом отшатывались в сторону, испуганно гремя колесиками. Стальной стол в середине был слишком тяжел для побега, а потому я с замиранием сердца ждал рокового момента, когда траектория слепого сеятеля пересечется с косной неуступчивой массой металла. Но, как известно, милосердный Создатель не бросает лунатиков на произвол судьбы; вот и Программер всякий раз счастливо избегал столкновения. При этом он не обходил стол – как видно, столь сложный маневр помешал бы прямому ходу его мысли, – а просто резко разворачивался и шел в противоположную сторону, вдвое уменьшив таким образом амплитуду своего зигзага. Сомневаюсь, что он постоянно помнил о нашем присутствии: ведь в отличие от стульев и стола мы старались загодя убраться с его дороги.