Алекс Тарн - Хайм

И вот – вдруг, ни с того ни с сего… Нет, внешне всё обстояло по-прежнему: с утра мы разъезжали по пляжам, зоопаркам и диснейлендам, а вечерами усаживались вокруг какой-нибудь настольной игры или смотрели семейные фильмы по телевизору. Но при этом я постоянно ощущала исходящее от Найта… даже не знаю, как это определить… – давление?.. тепло?.. заботу?.. Это чувство совсем не мешало мне, напротив. Оно трепыхалось во мне, как бестолковый птенец, выпавший из гнезда на лесную полянку: одновременно и мило, и забавно, и тревожно. Я помнила его по своей прежней жизни, с другими людьми, в других обстоятельствах. Я твердо знала, что птенчик не жилец, что лес полон врагов, всегда готовых разинуть клыкастую пасть на его теплое мягкое существо, что вот-вот из-за кустов выскочит что-нибудь огромное и страшное, а потому…

Но тут Найт оборачивался ко мне с каким-либо вопросом, или предложением, или просто улыбкой – если бы улыбки были оружием, то его арсенал сделал бы честь крупнейшей армии мира, – и моя тревога рассеивалась, полянка расширялась до краев горизонта, а птенец принимался распевать самые что ни на есть весенние песни. И мне хотелось ответить ему такой же улыбкой, что, конечно же, было принципиально невозможно при моем минимальном мимическом наборе. И я говорила себе: ты в Хайме, девушка, успокойся. В здешних лесах не водятся хищники, а значит, нет оснований и для тревоги.

Когда я стала узнавать у Найта, где лучше всего заказывать мимику, Постум чуть не упал со стула – настолько это было не характерно для меня прежней.

– Тебя что-то расстроило, мальчик? – спросила его я самым невинным тоном.

– Нет, что ты! – заверил меня Постум. – Я очень рад, что ты все-таки задумалась об этом. Просто немного удивительно…

– Плохи те родители, которые уже ничем не могут удивить своих детей, – отшутилась я. – Правда, Найт?

– Конечно, милая, – отвечал он, и от одного лишь звучания этого слова мой птенец привставал на цыпочки и принимался, как сумасшедший, трещать своими куцыми крыльями. – Мы наделаем тебе столько улыбок, сколько нет ни у кого во всей этой Вселенной. Нет в мире другого лица, которому они подошли бы больше…

Если бы только не боли… Боли мучили меня теперь днем и ночью. Программер достал ампулы морфия, и Найт делал мне уколы в вену, с каждым днем все чаще и чаще. Сокращение промежутков между уколами пугало меня, потому что лучше прочего свидетельствовало о страшном, и я старался терпеть до последнего. Найт приходил со шприцем, но я отсылал его:

– Не нужно, я в порядке.

– Ты уверена?

– Да, я уверен.

А боль сверлила мою черепную коробку раздолбанным коловоротом, накручивала мои бедные внутренности на заросший воплями пыточный станок, и я разрывался изнутри, разваливался, как вареное мясо, вымаливая избавление от этой жуткой казни… – за что, жизнь? Чем я так провинился перед тобой? Перед кем бы то ни было? Да будь я самым страшным душегубом, разве заслужил бы даже тогда эти невыносимые муки?

– Хватит, довольно! – подскакивал Найт со шприцем. – Дай руку, скорее! Зачем ты себя так мучаешь?

– Я? Я мучаю? – хрипел я. – Что ты, Найт… это не я… это она…

– Будь она проклята! Дай руку!

И я протягивал руку, чтобы воскреснуть через минуту-другую, чтобы одним махом вернуться в благословенную реальность Хайма, одним прыжком – из ада – в рай, к улыбкам, птенцу, сыну, жене, мужу, семье, счастью… – ко всему тому, что от рождения положено нам всем, ко всему тому, чего мы лишены по чьему-то дикому, гадкому, садистскому капризу.

Думаю, что мое новое чувство было связано не только с Найтом и его трогательной заботой… может быть, даже не столько с ним. Я поняла это не сразу, а лишь в тот момент, когда Программер сказал, что выудил из нашего общения – он называл это «текущей конфигурацией» – все, что только можно, и для продолжения необходимо живое присутствие Постума. Фактически это означало, что мы переходим к последнему этапу – последнему для меня, последнему перед смертью. Вот тогда-то я и осознала, что мой внутренний заполошный птенец – это простое желание жить. Да-да, мне вдруг ужасно захотелось жить – но не так, как я жил в прошлом, полном потерь и разочарований, и не так, как я продолжал жить сейчас, в мучительной борьбе с болью, а так, как я вдруг зажила в своем вновь обретенном Хайме, то есть вечно и счастливо.

Примерно это я и объяснила Постуму в день, когда Программер дал нам команду раскрыть карты. Дело было утром, сразу после завтрака. Мы сидели втроем в светлой гостиной нашего хаймовского дома; за стеклянной стеной гудел пчелами и кузнечиками яркий цветочный луг, невдалеке блестела на солнце река, а за нею зеленел лес, куда мы так любили ходить за грибами и ягодами.

– Мой дорогой мальчик, – сказала я. – Мы с папой хотим рассказать тебе кое-что. Это очень важно для нас, и я надеюсь, что ты поймешь нашу просьбу.

– И разделишь с нами наши надежды, – добавил Найт.

– Да-да, конечно, – откликнулся Постум, переводя взгляд с меня на мужа и обратно. – Хорошо, что вы наконец-то объясните мне, что случилось. Ведь что-то случилось, правда?

Мы с Найтом переглянулись. Больше всего на свете мне хотелось бы перепоручить этот разговор ему, но по плану говорить должна была именно я.

– Правда…

Я замялась, не зная, как перейти к сути дела.

По-хорошему, нужно было поторопиться, если я не хотел продолжать беседу, корчась от боли: вот-вот могло закончиться действие укола, сделанного совсем недавно. В последнее время длительность интервалов между уколами быстро сокращалась, а порции морфия увеличивались; я все чаще впадал в наркотическое забытье, тяжелое и тупое. Недалек был час, когда я вовсе…

– Мама больна, – пришел на помощь Найт. – Она очень больна и просит тебя приехать.

– Больна? – растерянно переспросил Постум. – Но сейчас она выглядит намного лучше, чем раньше. Я не понимаю. И куда я должен приезжать? Мы ведь и без того вместе.

– Нет, сынок, – сказала я. – Имеется в виду не Хайм. Болен мой снаружист. Ты ведь знаешь его, не так ли? Тот, кому ты выслала сделанные тобой снимки. Он умирает от рака. Дело двух недель, может, трех. Ему… нет, нам всем очень нужна твоя помощь.

Он молчал, застыв на экране монитора, а я думала, что делает сейчас его снаружистка, та самая девушка-фотограф из больницы, которой я позировал в своей прошлой жизни. Я – и еще кое-кто, о ком не хочется вспоминать, дабы не усугублять вернувшуюся боль. Где она сейчас – дома?.. на работе? Бегает по комнате, воздев руки, или сидит в неподвижном изумлении, уставившись на свой ноутбук? И как она поступит в следующую минуту – отключится?.. сотрет свой аккаунт?.. скажет, что должна подумать?

– Что я должен делать? – тихо спросил Постум.