Антон Мухин - ЭМАС

Сначала Ольга хотела пойти и бросить свою бомбу под ноги первому попавшемуся городовому, потом решила, что честнее отправиться в полицию и заявить о себе, но она не знала, что с товарищами — может, они и не схвачены, а организация продолжает действовать. Мишину инструкцию — сразу после взрыва, вне зависимости от того, будет ли он успешным, ехать в Финляндию и встретиться на квартире в Иматре, она тут же забыла. Или совершить нападение на полицейскую карету, когда их повезут в крепость. Если бросить бомбу под ноги лошади, то в охрану можно стрелять из револьвера. Или прийти на суд и застрелить судью. Или, если не получится, после суда.

Мысли кружились в голове Ольги, как на карусели, она не могла ухватиться ни за одну из них, вынужденная просто беспомощно созерцать эту круговерть. Бомбу свою Ольга просто оставила на мосту и пошла по Разъезжей в сторону Лиговки и Ямской слободы, не позаботившись даже о том, чтобы дойти до места взрыва и узнать, мертв ли Ларов.

Уже через несколько часов население Петрограда был извещено о случившемся. Прохожие толпились перед экранами ПТА, на которых высвечивались последние электрограммы: «Взрывом бомбы убит министр просвещения Ларов. Преступники схвачены». Позже произошел взрыв на Чернышёвом мосту, погиб неизвестный, предположительно — один из преступников, у которого взорвалась в руках собственная бомба.

Хотя сам министр был разорван в клочья, бросавший бомбу преступник получил лишь контузию и потому стал легкой добычей полиции. Хотя он пришел в сознание только через сутки, остальные были задержаны и без помощи его показаний. Полиция как будто знала всё про состав боевого отряда. Руководитель его, Фауст, был задержан в купе финляндского поезда, на последней русской станции Белоостров, так близко от границы великого княжества Финляндского, которое хоть и входило в состав империи, но жило по своим законам и покровительствовало русским революционерам.

Полицейский информатор, правда, сообщал, что пятым членом боевого отряда была некая женщина, Ольга, а взорвавшийся с бомбой в руках оказался мужчиной, 25-летним крестьянином Новгородской губернии, торговавшим вразнос папиросами. Но полиция обратила мало внимания на этот факт — судить собирались живых, а мертвые своего суда еще дождутся.

В безумии Ольга дошла по Разъезжей до Лиговской улицы, по ней до Обводного, оттуда до кладбища. У кладбища её встретил агент Хрулёва. Опытный взгляд его уже уловил главное: барышня была хорошо одета, а значит нервическое состояние, в котором она явно находилась, наступило только что и имело какую-то конкретную причину. Она была годным человеческим материалом. Хрулёв уже столько набрал людей в свою армию, что брезговал юродивыми, если только они не приставали к ней сами и не требовали тратить на себя время. Люди же из имущих и образованных классов были ему дороги.

У всех вербовщиков Хрулёва был свой метод завязывать разговор. Марфа Ананьевна, купеческая дочь и старая дева, называла себя охотницей. Вначале нужно было выследить дичь и сделать один, но точный выстрел. Ошибка, промах — и дичь улетела. Но если выстрел точен, она уже никуда не денется. У миловидной столичной барышни вообще не так много оснований внезапно впадать в безумие. Но во время войны этот самый вероятный повод становится единственным.

— Когда живешь в городе, привыкаешь к тому, что вокруг тебя люди, — сказала Марфа, подходя сзади к Ольге. — Но когда приходит смерть, оглянись — ан никого и нет. Одна. Все заняты своей какой-то радостью: кто в кинотеатр бежит, кто на трамвай, кто к Жоржу Борману. И всё, что вчера было и твоим тоже, теперь — только их, а твоего теперь ничего нет. А знаешь почему?

Ольга обернулась. К ней, кряхтя, шла старуха-охотница. Осторожно, боясь упасть в грязную воду канала, она спускалась по крутому, поросшему высушенной солнцем травой, с большими проплешинами земли, берегу.

— Что вам нужно?

По виду девушки невозможно было понять, попала старуха или промазала.

— Что, открыточку получила, попом подписанную? Господь принял душу воина своего? А и не к кому с открыточкой пойти. Все вздыхают, соболезнуют, да видно: только и думают, как бы улизнуть да к ЭМАСу броситься: не прислал ли кто приглашение на ужин.

— Какую открыточку? — растеряно спросила Ольга, но старуха, хотя и промахнулась, не сдалась, вцепилась в нее паучьими старческими лапками и стала опутывать своей липкой слюной.

— Каждый город — это обман. Обман сродства. Людям страшно, и вот они жмутся друг к другу, и тем успокаиваются. А случись смерть, и они видят: зря успокоились, не спастись от смерти-то. И что делать? Они выкидывают тебя с твоей смертью из своего города, чтобы ты не отравляла им жизнь, их город больше не для тебя. Город построен, чтобы убежать от смерти, а только убежать-то нельзя. Большой город — большой обман, а столичный — столица обмана, Вавилон, и блудница на звере едет по нему. Радуйся, радуйся, что тебя исторгли из этого смрада и ты пришла к нам.

— К кому?

— У кого не жизнь общая, а смерть общая! Пойдем.

Старуха протянула ей сухую, как ветка, руку. Ольга покорно поднялась. По эстакаде над ними прогрохотал паровоз, и, видимо, балованным ребенком выброшенное из окна, недоеденное эскимо в золотистой бумаге упало в пыльную траву.

Когда Ольга появилась на кладбище, в армии Хрулёва было уже больше сотни человек. Все, кого выбрасывал Петроград с его машинами, оказывались у него. Здесь были и нищебродые, никогда не бывшие в мире счастливых людей и красивых витрин, и те, кого чья-то смерть разом изъяла из этого мира, и жертвы ЭМАСа.

Пётр Ипполитович, бросивший пить очкастый чиновник, своим сухим лицом с острым носом и ушами летучей мыши невероятно похожий на Победоносцева, стал теперь доверенным лицом Хрулёва и однажды сказал ему:

— А знаете, Егор, что вчера мне говорил наш Юра, юродивый?

Юра испокон века жил на кладбищах и получил за это прозвище Божедом.

— Что на этот раз?

— Что вы, Егор, и есть мессия. Второе пришествие Христа. В смысле, что вы — и есть Христос.

Егор сплюнул с досады. Превращать свою армию в полоумных сектантов, а самому становиться их вожаком ему совершенно не хотелось. Он, конечно, сам отчасти был в этом виноват, начав тогда, в первую свою ночь на кладбище, рассуждать о втором пришествии. Но тогда другого выхода не было, а сейчас, когда на ощупь найдены новые механизмы вербовки, религиозный имеет право сохраняться только в отношении ограниченного числа людей. И уж тем более он не должен выливаться в религиозное сектантство, которое, помимо всего прочего, неминуемо привлечет к нему внимание полиции, пока счастливо избегаемое.