Андрей Столяров - Аркадия

Бог мой, оказывается, Леда умела читать — бесполезное, архаическое умение, очень редкое, таким в Аркадии обладали едва ли сто человек. Конечно, интересная специализация, но опять-таки — зачем это нам? Зачем нам в походе человек, только и умеющий, что — читать?

А главное — почему её нужно было соединять в пару со мной?

В общем, тут я Эразма тоже не понимал.

Так прошли три месяца, слившиеся в единый сумасшедший поток. Я до изнеможения бегал, прыгал, карабкался, ориентировался по карте, учился оказывать первую помощь, разжигал костры, изготавливал копья и луки, варил похлебку, стрелял, подрывал металлические конструкции, часами, замаскировавшись, лежал в траве, не имея права пошевелиться, два-три раза в неделю встречался с Ледой, просыпался ночью и не мог сообразить, где нахожусь.

И чем дальше, тем больше мне почему-то казалось, что этим занимаюсь не я, а кто-то другой. Я не то чтобы изменялся — но со мной явно что-то происходило.

Я наблюдал за собой как бы со стороны.

А потом наступил день, которого мы ждали — и с нетерпением, и с определённой опаской.

День последней черты.

День, когда Эразм заблокировал наши чипы…

Трое суток они бредут через невообразимый сушняк. Трудно сказать, что здесь когда-то произошло, но деревья вокруг торчат голыми костяками — без листьев, без веток, даже в большинстве своём без коры, раскорячась, как серые призраки, обломками сучьев. Мох здесь тоже — пересохший, белесый, потрескивает под ногами: хруп… хруп… хруп… От него исходит удушливый, почти осязаемый жар.

Непонятно, где эта мёртвая жуть заканчивается. Всю имеющуюся у них воду они опрометчиво выпивают в первый же день. Кто мог предвидеть, что придётся столько идти? Костёр Леда разжигать запрещает:

— Оглянитесь — одна искра и заполыхает так, что не выберемся.

У них есть ещё горстка завяленных на костре грибов, но без воды жевать вязкие корочки невозможно.

На третье утро, еле ворочая липким, подсыхающим языком, Дим предлагает, пока не поздно, вернуться назад: запастись водой, и больше не соваться сюда — обогнуть проклятое место по краю. Леда, видимо, экономя силы, ему даже не отвечает — молча встаёт и, сверившись с солнцем, чтобы определить направление, шагает прямо в палящий зной. Семекка тоже, ни слова не говоря, поднимается и тащится вслед за ней.

Не оставаться же одному.

Дим кое-как, злясь, цепляясь за дерево, под которым в забытье провёл ночь, выпрямляется. Скрипя суставами, делает один неуверенный шаг, другой… И снова начинается равномерное изматывающее хруп… хруп… хруп… Ноги проваливаются в мох, размалывая его в труху. А теперь к этому добавляются ещё и какие-то мучительные длинные всхлипывания. Дим не сразу, но всё же догадывается, что слышит собственное дыхание. Земля за ночь не успела остыть, сгустившийся воздух едва-едва протискивается в горло. К середине дня он уже перестает что-либо соображать. Мир расплывается зыбким маревом, в котором перемещаются неясные тени. Кажется, падает, споткнувшись, Семекка, и Леда, сама пошатываясь, помогает ей встать. Затем, кажется, спотыкается Леда, и они с Семеккой тянут её с двух сторон вверх. Всё это мгновенно улетучивается из сознания. Зато из марева появляется Нолла и что-то говорит, шевеля вспученными, как два валика, малиновыми губами. Слов, правда, не слышно. Они надуваются и лопаются беззвучными пузырями. А затем так же появляется тренер Максар, шепчет, растягивая и сминая, мягкое, будто резиновое, лицо: «Ты же мог победить. Тебе просто надо было быстрее бежать»… Он именно шепчет, звука в его голосе нет, но шёпот этот почему-то накатывается на Дима волнами жара. И появляется учитель Каннело — одни глаза громадных размеров, сквозь немощную серость их просвечивают деревья. В отличие от тренера, учитель не говорит ничего, но зрачки его скорбными каплями вдруг стекают на землю. А ещё через какое-то время Диму становится ясно, что он никуда не идёт, а лежит, уткнувшись лицом в колкий мох.

— Вставай, надо двигаться, — говорит ему Леда.

Только Леды здесь нет, есть лишь упругая зелень мха, которая щекочет кожу.

И тут до него доходит, что мох в самом деле зелёный, а не мертвенно-белый, не хрупкий, что он не высохший, а живой, и что от него исходит дух восхитительной сырости. Дим поспешно запихивает жёсткие стебли в рот, торопливо жует их, чувствуя на языке сок травянистой кашицы, вкус у неё растительный, волокнистый, но это не важно, а важно то, что это влага, настоящая влага.

Значит, где-то неподалёку должна быть вода.

Работая локтями, он проползает десятка два метров вперёд, и в самом деле — вот оно, неожиданное спасение: озерцо — не озерцо, лужица — не лужица, промоина в чёрной земле, поблескивающая такой же чёрной водой. Он зачерпывает её ладонью, плещет в лицо, глотает, опять зачерпывает, опять плещет, глотает, вспоминает наконец, что у него в рюкзаке есть кружка, высвобождает её и до краёв наполняет самым драгоценным напитком на свете…

Через час они, все втроём, лежат в тени ельника, заслоняющего их от солнца, на прохладном мху, успокоительно пропахшем водой, и постепенно, ещё не веря, что выжили, приходят в себя.

Леда вновь взяла командование в свои руки. Очнувшись, сразу же объявила, что после сильного обезвоживания надо соблюдать осторожность: пить небольшими глотками, с перерывами, чтобы усвоилось, иначе эффект будет противоположный.

Предупреждение запоздало. Минут пятнадцать назад Дима уже вывернуло наизнанку, когда он, не сдержавшись, напился до свинцовой тяжести в животе. Сейчас, впрочем, ему значительно лучше, он по одной срывает и языком давит во рту ягоды крупной черники, их кисловатый вкус приглушает остатки жажды.

Поляна выглядит не слишком приветливо. Ельник здесь сросшийся, плотный, во мраке его поблескивает проседью паутина. Из кочек черничника, старого, в ржавых скрюченных листьях, торчат громадные мухоморы со слизистыми бугорками на шляпках. Леда опять-таки предупреждает, что есть их нельзя, даже прикасаться опасно. Оживает она раньше всех. Уже сидит, разложив на коленях карту, и отмечает что-то на ней, бормоча под нос:

— Вот тут и вот тут… Если пойдём обратно, надо будет взять немного южнее…

— А ты собираешься возвращаться? — странным голосом спрашивает Семекка.

— Ну, когда-нибудь… я думаю… всё же придётся…

Дим приподнимает голову. Он изумлён: что значит «когда-нибудь»? О чём это она? Их ведь ждут в Аркадии, и чем скорее — тем лучше.

Семекка, будто прочтя его мысли, хмыкает:

— Лично я больше не намерена видеть эту популяцию хомяков.