Андрей Столяров - Аркадия

Теперь поднимает голову Леда:

— Ну ты, мать… давай это… поаккуратнее…

— Да?

— Думай, что говоришь.

— А я, напротив, говорю то, что думаю, — отвечает Семекка. — Чем мы там, в нашей Аркадии, отличаемся от животных? Животные едят, спят, размножаются. Мы в Аркадии — едим, спим, размножаемся, разницы никакой. Единственное, что у нас нет живорождения, потомство выращивается в Инкубаторе. — Она снова хмыкает. — Ах да, извини, упустила: человеку, поскольку он обладает сознанием, требуется ещё и некий высокий смысл, чтобы жизнь его была, так сказать, полна… Ну так мы этот смысл имеем: ухаживание за цветочками, вырезание всяких фиговин из дерева, сочинение дурацких песенок, бег идиотов по кругу, лягушачьи прыжки… — что там ещё предлагает наш благословенный Эразм… Все при деле, все удовлетворены. Ни один хомяк ни о чём не задумывается… Счастье!.. Ух, как я их всех ненавижу!..

Леда хлопает себя ладонями по коленям:

— Замолчи!

— Да? И сколько мы будем молчать? — неожиданно спокойно отвечает Семекка. Кивает на Дима. — Мне кажется, что ему давно пора знать.

Тот садится.

— Что мне пора знать?

Они обе смотрят на него, словно оценивая.

Пауза неприятно затягивается.

— Так что?

Наконец Леда вздыхает и, вероятно, приняв необходимое, но болезненное решение, говорит:

— Мы в Аркадию не вернёмся.

И далее, медленно, тщательно подбирая слова, не отводя глаз от Дима, словно гипнотизируя, объясняет, что Аркадия деградирует. Об исчерпании ресурсов ты знаешь. О сокращении численности населения — тоже. Урановые таблетки, за которыми мы идём, не помогут, они только продлят агонию. Дело в том, говорит Леда, что, получив счастье даром, мы утратили способность выходить за пределы возможного. Променяли будущее на вечное настоящее. Заплатили золотом за тусклую медь…

— Грызем корм, спариваемся, больше ничто нас не интересует, — добавляет Семекка.

Леда протягивает ладонь в её сторону:

— Подожди.

— До него же ни хрена не доходит!

— Говорю: подожди!

Семекка, однако, не хочет ждать. Она ощеривается, и голос её звенит:

— Совершать открытия!.. Писать великие книги!.. Спускаться на дно океанов!.. Исследовать космос!.. Вот, что есть человек. А не коврики вышивать, не смаковать экзотические пищевые добавки!..

Дим чуть не опрокидывается от такого взрыва эмоций.

Он в растерянности:

— Какой ещё космос?

Семекка фыркает:

— Какой-какой? А вон тот, — тычет указательным пальцем в небо, блеклое от жары. — Тот, где планеты, звёзды, галактики… Ты хоть знаешь, что такое галактика?.. Или что такое Солнечная система?.. Ты вообще слышал, что люди уже высаживались на Луне?.. — Она оборачивается к Леде. — Нет, он всё-таки безнадёжен.

— Подожди, — опять одёргивает её Леда. — Ты слишком давишь. Мы тоже — не сразу всё это поняли.

Она складывает карту, убирает её в рюкзак и голосом, которым обычно разговаривают с маленькими детьми, говорит, что в каждом полисе — ещё при основании их — был создан превосходно оборудованный Научный центр, с прекрасными лабораториями, со всей необходимой для исследований техникой. Предполагалось, что люди, освобождённые от тяготы материальных забот, люди, чьи первичные потребности будут полностью удовлетворены, займутся возрождением мира. Они восстановят земли, опустошённые войнами и эпидемиями, стабилизируют биосферу, покончив с губительной эксплозией мутаций, создадут новое общество, где будут сведены к минимуму корысть, эгоизм, нетерпимость — то, что породило нынешнюю катастрофу… Вышло с точностью до наоборот. Как только первичные потребности, во многом благодаря Искинам, были удовлетворены, выяснилось, что подавляющему числу людей, кроме этого, ничего не нужно. Максима Бентама: счастье для большинства, сама по себе перспективная, спонтанно преобразовалась в нечто иное: счастье даром, для всех, и пусть никто не уйдёт обиженным…

— Уже через два-три поколения выяснилось, что в Научных центрах работать никто не хочет. Лаборатории и мастерские стоят пустые. Реактивы теряют годность, оборудование выходит из строя. Главное — никто не хочет учиться: зачем напрягаться, мучиться, если и так всё есть? Зачем что-то запоминать, думать о чём-то, если можно спросить у Эразма? Мы отравлены счастьем, оно заслоняет нам весь остальной мир. Посмотри: в перечне номинаций на наших Играх присутствуют математика, конструирование, физика, генная инженерия, много чего ещё, и индекс у них — нулевой. Тридцать лет в эти номинации не записывается ни один человек, а многие уже просто понятия не имеют, что это такое. Мы вырождается. Собственно, мы уже выродились. Мы способны, да и то с трудом, выполнять лишь какие-то элементарные действия: гулять в парке с детьми, разбирать понемногу Развалины, что-то там вскопать, посадить… Ну вот ещё спорт… Такая цивилизационная летаргия… Редкие энтузиасты, которые иногда появляются, не в состоянии ничего изменить. Что может отдельный энтузиаст?.. Эразма же это не беспокоит, он ведь по базовому протоколу заточен на счастье, а согласно мониторингу, осуществляемому непрерывно, индекс счастья в Аркадии стабильно держится на уровне девяноста шести — девяноста восьми процентов. Это ли не великое достижение? Такого в истории человечества никогда не было… Кстати, Птах — это учитель Раффана — высказал в своё время интересное предположение: конфликт, названный позже Десятиминутной войной, представлял собой не экспансию взбесившегося электронного мозга, а попытку некой анонимной группы энтузиастов создать угрозу, которая взбудоражила бы это лягушачье болото. Как видишь, попытка не удалась, мы по-прежнему квакаем и жизнерадостно плещемся в тине.

Дим придавлен обрушившейся на него информацией.

Он ничего подобного не ожидал.

Несколько испуганно спрашивает:

— А Раффан?

— А что — Раффан? Знаешь, что Раффан мне перед смертью сказал? Не возвращайтесь в Аркадию! Как бы вам ни было трудно, обратно не возвращайтесь, вот что перед смертью сказал мне Раффан.

Леда поднимает рюкзак и прислоняет его к стволу в медовых потёках смолы.

Вместо подушки.

— Всё, лекция окончена, — объявляет она. — Если ты понял хоть что-нибудь — молодец. Не понял — и чёрт с тобой. Давайте спать.

Уже стемнело, чахлый костерчик попыхивает, он уже почти прогорел. Дим вымотан до последней жилочки, но уснуть почему-то не может. В нём, чуть пузырясь, подкипает злость, перемешанная с обидой. Вот оно что. Значит, в Аркадию они уже не вернутся? Во всяком случае — Семекка и Леда. Вероятно, с самого начала договорились об этом. Вот оно что. А ему никто ничего не сказал…

Он не понимает, как теперь с этим жить. Он лежит, закинув руки за голову и глядя в ночное небо. Оно чистое, ошеломляюще бездонное, осыпанное бесчисленными крупинками звёзд: некоторые то ли мерцают, то ли переливаются. Ему кажется, что он слышит их лёгкий шёпот. Вспоминает: учитель Каннело однажды сказал, что между ними — миллионы и миллиарды километров космической пустоты. Свет летит тысячи лет. Нечеловеческое, чудовищное пространство, там даже воздуха нет. Неужели мы сможем когда-нибудь добраться до них?