Андрей Столяров - Аркадия

Дим видит, как трудно Петеру, как он задыхается, как ловит губами воздух, как то и дело встряхивает головой, чтобы смахнуть мошкару, щекочущую лицо. Однако ничего — пыхтит, но идёт. Семекка тоже, видимо, подстроясь к нему, без жалоб и стонов терпеливо переставляет ноги. И Сефа, хоть и скалится, как мурена, морщит лоб, но держится хорошо. Правда, последнее время что-то всё больше молчит. Ну а за Леду вообще можно не беспокоиться: шагает так, словно внутри у неё работает компактный мотор, отщелкивающий зубчик за зубчиком, иначе откуда такие силы — вон, она, в отличие от других, даже с интересом посматривает по сторонам. А ведь единственная, кто участия в силовых тренировках не принимал. И, как обычно, очень неплохо идёт Раффан: километр за километром — ровно, энергично, неутомимо. Кажется, что у него силы никогда не иссякнут; не подумаешь, что вчера вечером выглядел измотанным стариком. Вот и верь после этого в диагноз Эразма, утверждающего, что после шестидесяти пяти лет человек неизбежно разваливается на части. Или всё же права Леда, считая стойкость Раффана результатом внутренней дисциплины, умением сконцентрироваться, действовать несмотря ни на что. Или всё же был прав сам Раффан, когда однажды обмолвился, что главная проблема Аркадии вовсе не падение численности населения, но нарастающая физическая анемия: вместо ста пятидесяти килограммов нынешние чемпионы-тяжеловесы поднимают лишь семьдесят пять, бегуны вместо десяти кругов на финальных Играх осиливают теперь только шесть, да и то слышны разговоры, что надо бы сократить их до четырёх. Каждое последующее поколение слабей предыдущего.

— Мы все — задохлики, — сказал он тогда. — Мы — элои, может быть, слышал такое слово?

И продемонстрировал распечатку, взятую из Спортивной энциклопедии: результаты соревнований, зафиксированные полвека назад. Цифры выглядели фантастическими. Получалось, что в прошлом люди бегали чуть ли не вдвое быстрее.

Правда, Эразм, к которому Дим немедленно обратился за разъяснениями, заметил, что такое сопоставление некорректно. Спортсмены прошлого — это не спортсмены, а спортивные монстры. Они начинали тренироваться уже с четырёх-пяти лет, ежедневно, по многу часов, сидели на специальных диетах, принимали кучу всяких лекарств — и стимулирующих, и стабилизирующих, к тридцати годам у них разваливался метаболизм. Это был не спорт, а фармацевтический бестиарий, соревновались уроды, накачанные допинговыми модуляторами.

Ну и кому из них верить?

Дим не знает.

Каждый раз, когда сталкиваются подобные рассуждения, он словно проваливается в какую-то глубину, где безнадёжно захлебывается.

Видимо, верить можно только своим глазам.

А глаза ему сейчас говорят, что, как ни странно, но хуже всего, обстоит дело с Баратом. Казалось бы, самый здоровый, самый выносливый, должен подавать пример остальным, а вот поди ж ты, опять срывается: оборачивается, вскидывает ружьё и, даже не целясь, палит по волкам — в белый свет, как в копеечку.

Бах!.. Бах!.. Бах!..

Это уже в третий раз.

Семекка демонстративно зажимает уши ладонями, а Раффан негромко советует:

— Побереги патроны. Они нам ещё пригодятся.

И через пару минут, когда Барат успокаивается, объясняет, что это, скорее всего, не волки, а генетически модифицированные овчарки — калебы, выведенные когда-то для службы в армии и полиции. Под выстрел калеб не подставится: хорошо знает, что такое ружьё, зато выследит и в ближнем бою — вмиг горло перегрызёт. А ещё через пару минут добавляет, что калеб может бесшумно снять часового, задержать преступника, прокрасться в расположение вражеских войск и раздобыть ценную информацию. Или пронести туда на себе мину и подорваться с ней в нужный момент.

— Сейчас калебы, вероятно, скрестились с волками, потомство, гибриды их, одичали, утратили большую часть навыков. Всё равно — очень опасны.

Семекка вздыхает:

— Что это за мир был такой, где выводили специальных собак, чтоб убивать людей?

Раффан говорит:

— Собаками не ограничивались. Выводили особую породу людей — военных, тоже специально обученных убивать. Да, вот такой был у нас мир…

— А разве этот мир лучше? — вдруг говорит Дим.

Он сам удивлён, как у него вырвалось.

— Хороший вопрос. — Раффан огибает куст, растопыривший ветви с лакированными крючками колючек. — Я думаю так. Сравнивать их бессмысленно. Наш мир не лучше и не хуже, чем прежний, он просто иной.

— Нет! — возражает Сефа. И голос её ломкий, напряжённо-высокий, звуковой молнией вспарывает разговор. — Лучше, хуже!.. О чём вы?.. Этот мир дал нам счастье. Счастье — даром, для всех!.. Никто им не обделён!.. Никто не обижен!.. Такого мира не было ещё никогда!..

Она захлёбывается от возмущения.

Эта неожиданная вспышка всех озадачивает.

— Если бы ещё знать, что такое счастье, — не столько ей, сколько вообще, как бы в пространство, примирительно замечает Раффан.

— Великий Бентам считал…

— Иеремия Бентам назвал счастье величайшей ценностью как человека, так и всего человечества, но что такое собственно счастье, не определил. Лишь указал, что оно — критерий морали. Сводил его к личному преуспеянию, однако не чисто эгоистичному, а увеличивающему сумму общечеловеческих благ. Несколько упрощая: труд на благо других. Правда, тогда возникает вопрос: что есть благо? И сочтёт ли другой благом то, что делаешь ты?

— Мы идём к Гелиосу не для себя, — говорит Петер.

Кажется, он впервые подает голос за этот день.

— Да, не для себя, — соглашается с ним Раффан. — Мы идём потому, что иначе Аркадия может погибнуть. А тогда вместе с ней погибнем и мы. Это так называемая вынужденная добродетель, каковая, если присмотреться к сути её, добродетелью не является. А что касается счастья… Вот, скажи, ты счастлив от того, что идёшь с нами сейчас? От того, что можешь погибнуть и от того, что знаешь: даже смерть твоя, возможно, мир не спасёт? Ребята, не хочу вас разочаровывать, но помимо счастья есть и другие ценности, не менее значимые. Счастье — это ещё не всё.

Петер в ответ только пыхтит, и лицо у него такое, будто он уже пожалел, что влез в этот спор…

Волки нападают на них ночью. К тому времени группа располагается на прогалине, часть которой пучится купами низкорослых, видимо, неприхотливых цветов, зато другая, в проплешинах глинистой твёрдой земли, даёт хороший обзор. Раффан, тревожно поглядывая на лес, говорит, что сегодня следует заготовить побольше дров для костра, и главное — хотим мы этого или не хотим, придётся всё же по очереди дежурить. Он и раньше заикался насчёт ночных дежурств, но к концу ежедневного перехода все так уставали, что замертво валились и засыпали сразу после ужина.