Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

Старший кашлянул, сказал:

– Ладно, не обижайся, Отец.

– Мужчины не обижаются, только огорчаются иногда. Иди спать, завтра трудный день.

– Да надо бы пост выставить, смены назначить.

– Я пригляжу, иди.

Старший ушёл, Отец ещё постоял на крыльце. Уходя, запустил окурок в кусты; маленький метеорит полетел по дуге, словно сигнальная ракета, упал Максу на грудь. Вышел бармен в запятнанной кровью белой рубашке, выкатил велосипед, захрустела галька под колёсами. Становилось прохладно, но Максу не хотелось внутрь. Сидел на скамейке у крыльца, ёжился, смотрел на звёзды. Они моргали, будто не знали, заплакать или нет. Мысли ползли лениво, неровно, как слизни по гравию: почему Отец наврал, что ребята водку сами провезли, почему не признался? Он же ничего не боится, плевал он на старшего, и вообще, настоящий, уверенный, надёжный, каким и должен быть отец. В детском саду Макс убегал от крикливых ровесников под сиреневый куст, стоял, вцепившись в рабицу, смотрел на улицу, выбирал: может быть, вот этот усатый – его папа? Или морской офицер, уверенно шагающий с портфелем? Или тот, на спортивном велосипеде?

Макс лежал на скамейке, глядел на светлеющее небо, улыбался.

Хрустела гравием лесная дорога, поскрипывали колёса. Неожиданно вырос тёмный силуэт, поднял ладонь, останавливая. Бармен сказал:

– Напугал, Имре. Как ночное привидение.

Командир отряда самообороны самодовольно хмыкнул. Спросил:

– Как там?

– Всё по плану. Выпили, сейчас отрубятся, так что можете голыми руками…

– Это уже не твоя забота. Поезжай домой, сиди тихо. К девяти иди в полицию, как договаривались, расскажи про хамское поведение русских свиней. Мол, избивали, грабили, стреляли. Давай.

Бармен кивнул, забрался в седло, нажал на педали. За его спиной на лесную дорогу выходили бойцы, позвякивая плохо подогнанной амуницией.

Вышло легко.

Ни один не дёрнулся, не проснулся, заряженная господином Уссипоэгом водка сработала безукоризненно. Получилось тихо, только скрипел линолеум под берцами, хлопали глушители, звякали гильзы, да булькала кровь из перерезанных трахей.

Имре обошёл номера, остался доволен. Втянул тёплый сырой запах, улыбнулся, скомандовал:

– Заканчиваем, парни.

Выбивали стволами окна в номерах, из новеньких, в масле, калашей лупили в ночное небо, сыпали патроны на пол, Имре бросил в окно пару гранат, раскидал вскрытые цинки. Спустился в холл, набрал номер полиции:

– Господин комиссар! Командир отряда самообороны Имре Кодумаа, имею важное сообщение о предотвращении нападения русского диверсионного отряда, замаскированного под спортивную команду. Преступники обнаружены в бывшем шахтёрском санатории и обезврежены. Да, это они стреляли, оказали упорное сопротивление. Уже выехали? Отлично, жду вас.

Скрипнула половица за спиной, Имре мгновенно развернулся, наводя ствол. Выдохнул:

– А, это ты! Отлично сработано, приятель.

Протянул ладонь, но Отец пожимать не стал, спрятал руки за спину. Услышал далёкую полицейскую сирену, сказал:

– У меня всегда отлично. Ладно, бывай, мне светиться нельзя.

Вышел через кухню, открыл калитку, шагнул на лесную тропку. Остановился, замер, положил руку на рукоять ножа. Из кустов вывалился Макс, зарёванный, дрожащий, уткнулся в грудь:

– Отец, ты живой, слава богу! Я видел, как ребят убивали. Вышли из леса – и всех, всех.

Отец обнял Макса, погладил по голове, тихо произнес:

– Не реви, всё уже кончилось, всё проходит, сынок. Ну чего ты? Дрожишь, как ягнёнок под дождём, эх.

Подождал, когда Макс успокоится, ударил в печень. Поставил на колени, зашёл сзади, схватил пальцами за нос, задрал подбородок. Попробовал большим пальцем лезвие пчака, довольно улыбнулся.

– Прощай, сынок.

И перерезал горло.

Город, осень

Мой город не мускулистые атланты и равнодушные сфинксы, не граф Суворов в античных доспехах, не бронзовый всадник с выпученными глазами. Хотя, и они тоже.

Мой город – это старушка в шляпке с вуалью, продающая потрёпанный томик Блока у метро, студентка филфака, прячущая в газету «Пятьдесят оттенков серого», узбек в оранжевом жилете, наизусть знающий всего Алишера Навои, – да кто его будет слушать?

Рыжий кот, бегущий краем Невки. Чёрный пёс, положивший морду на лапы.

Мой город – Исаакиевская цитадель, четыре батареи по двенадцать ракет цвета свернувшейся крови.

Грозящие небу рифлёные пулемётные стволы колоннады Казанского.

Мой город – это мальчишки с игрушечными автоматами в парке.

– Тра-та-та! Ты убит.

Да, я убит. Я завис между небом и землёй. Мальчишки всегда играют в войну – и когда-нибудь доиграются.

Город, беременный бедой. Вопли сирен, вспышки полицейских огней, реконструкторы в наполеоновских мундирах с драгунскими палашами в руках. Или это топоры?

Небо, беременное дождём. Тяжёлые капли-разведчики падают, закрепляются, расширяют плацдарм, готовя высадку. Белоголовая девочка лет семи, петухи выбиваются из косичек; нелепый, как апельсин на серой солдатской шинели, оранжевый зонт, смятый, драный, торчащий стальными спицами.

– Это бывший мамин зонт, – говорит девочка. – Он немножко поломанный. Зато мне мама телефон купила, я теперь мультики смотрю. Про крокодила, у которого болели зубки, но птичка Тари его вылечила. Конрад так не может.

Я вздрагиваю.

– Конрад? Что не может Конрад?

– Зубки вылечить крокодилу, – объясняет девочка. – Может, он крокодила боится, точно не знаю, я ему показывала книжку, вроде не испугался, хотя кто же Гену боится? Но, вообще-то, он же воронёнок, зубы лечить не его профессия.

Я ничего не понимаю. Переспрашиваю:

– Профессия? Воронёнок?

– Дяденька, вы что, забыли? Конечно, воронёнок, это вы его спасли. Конрад уже подрос.

– Подрос, – повторяю я за девочкой. – Совсем подрос.

– Ну и вот. А птичка Тари маленькая, она во рте у крокодила помещается. Наверное, правильно во рту, а не во рте. А Конрад не помещается, и потом, вдруг крокодил не поймёт, что его спасают? Возьмёт, да и съест Конрада. Это ведь опасно, дяденька?

– Опасно, – бормочу я. – Особенно если Конрад и есть крокодил, самоедство убивает.

Девочка качает головой, оранжевый зонт качается в такт, подаёт сигналы.

– Вы точно забыли. Я Настя, а Конрад не крокодил, он вороний птенец и очень любит горох.

– Горрох.

– Ага, – смеётся девочка. – А мультик хороший, хоть и старый. Но я вам показать не могу, мне мама не разрешает телефон на улицу выносить, когда гуляю, говорит, потеряю. Я растеряха, да. Пойдёмте, дяденька, дождь всё сильнее, вы промокнете. Или вы не боитесь, потому что в плаще? Вы всё время в этом плаще, и когда жарко, и когда холодно. Зимой тоже?