Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

Рамиль был не похож на себя, всегда выдержанного, спокойного: пылали глаза, на смуглых скулах пробивался румянец, словно первое зарево степного пожара. Сдавил в ладони стакан – брызнули осколки, кубик льда вылетел на столешницу, кружась, как фигурист в тройном тулупе.

Аксель очнулся, наклонился к пульту, крикнул:

– Бегом сюда! Бинт и перекись, тут порезы.

Рамиль посмотрел на ладонь в глубоких ранах, вытащил осколок стекла, усмехнулся:

– Крови нет и не будет, по крайней мере, у меня. Ни крови, ни сердца.

Аксель сжался: Рамиля побаивались многие, но некоторые особенности, видные лишь при близком общении, вгоняли в реальный ужас.

Распахнулась дверь, на пороге возник запыхавшийся секретарь с аптечкой. Аксель махнул рукой:

– Иди, иди. Отбой тревоги.

Рамиль сказал:

– Именно, никакой тревоги, только уверенность. На этот раз всё получится. Ради этого я пахал двадцать лет, теперь Русазия созрела, прежняя Великая Степь возродилась, готовая к сплочению; улус Джучи, наследники персидских ильханов, империи индийских Моголов, династий Юань и Цин, все обломки державы вновь на конях, бездумные, дисциплинированные орды только ждут приказа Великого Хана.

Поглядел на перекошенное лицо Акселя, расхохотался:

– Что, личинка, даже половины не понимаешь? Ты и не должен, аксолотль никогда не станет драконом. Свою награду ты получишь, так что старайся. Осталось совсем немного, мы почти у вершины.

Аксель кивнул:

– Да, остались считанные часы. Я правильно понял, что группа из Идамаа уже…

– Это не твоя забота, моя, – перебил Рамиль. – Отвечай за свою епархию. Итак?

– Всё по плану, – Аксель зашелестел листками, пальцы его дрожали. – Через два часа парламент примет поправки об абсолютных полномочиях, сенат утвердит. После немедленно…

– Семён Семёнович, тут новости из бункера, – прозвучало из динамика. – Дьяков просится к вам на встречу.

– Не до него, – раздражённо бросил Аксель. – Ты сам не понимаешь, что ли? Пусть изложит письменно, передаст через охранника.

– Он упёрся. Скажет только лично вам, информация чрезвычайной важности. Относительно Конрада и… – секретарь запнулся. – И Рамиля.

– Дайте ему успокоительного, раза четыре, желательно не по голове.

– Зачем же, пусть его приведут, – усмехнулся Рамиль. – У нас часов пять, развлечёмся. Кстати, по моим расчётам, скоро должна появиться Елизавета.

Город, осень

Солнечный луч отразился от титанового покрытия новодельного купола, осветил потолок кухни, из мощных колонок донёсся колокольный звон.

Мой Город – разноцветный многокомнатный дом Бога. Вернее, коммуналка: голубая мечеть и багряный дацан, пряничный Спас-на-Крови, рыжая синагога и скромная лютеранская церковь на Большом, жёлтый католический собор на Невском по соседству с бирюзовым армянским храмом.

Только Бог живёт не в холодных стенах и золочёных иконостасах. Он живёт в сердцах.

Сердце этой девочки из другого тысячелетия доброе, правильное, помыслы её чисты, она за честность и справедливость везде и всегда. Зачем же сейчас она врёт?

– Аксель дал Игорю грант на исторические исследования, ну и вот. Вы нужны как важный очевидец некоторых событий, поэтому надо ехать в особняк.

Белка не смотрит в глаза. Крутит в пальцах деревянную палочку для еды, такими пользовались бойцы Хошимина, тощие вечные подростки. Подростки вечности.

– Ну пожа-а-алуйста! – Белка округляет глаза, тянется, гладит меня по руке.

Бедная девочка! Я вижу, насколько ей это трудно – притворяться, врать, кокетничать. Тигрица изображает кису, так недолго и раздвоение личности заработать.

– Вы же хороший человек.

Я прикрываю глаза. Выдёргиваю ладонь из-под её крепких пальцев, нежность им не идёт.

– С чего вдруг? Я плохой. Я убивал, из-за меня убивали. Что бы я ни делал, убивали людей. Я очень плохой. И я не человек.

Белка отшатывается. Сейчас она видит перед собой сумасшедшего капризного старика, губы её кривятся.

– Зачем вы врёте?

– А зачем ты врёшь?

Белка, наконец-то, ломает пополам ни в чём не виноватую палочку. Наклоняет упрямую голову, целится в меня; теперь она не киса и не тигрица, теперь она бычок, которому ветеринар по пьяни вылил на рога бидон зелёнки.

– Если честно, мне насрать и на вас, и на этого мажора Дьякова. Просто Лизу очень жалко, она из прошлого века, вся задавленная комплексом ответственности, да ещё верит в какую-то там любовь.

– Любовь есть, девочка. Любовь есть.

Белка передёргивает плечами.

– Несомненно. Любовь ко всем людям на Земле, независимо от расы, языка, пола или его отсутствия. Любовь к китам, амазонским деревьям и дождевым червям. А конкретного человека любить – глупость, даже подлость, хуже этого только любить себя. Нет, не так: себя надо любить, но как часть мира, весь мир бесценен и прекрасен, и каждая его частичка – бесценна и прекрасна.

Я смотрю на неё, на инопланетянку из третьего тысячелетия. Смотрю жёлтыми глазами с вертикальными зрачками, глазами давно вымершего динозавра. Я хочу спросить у неё: «А как же Бог?» – но вовремя затыкаюсь, я знаю, что она мне ответит. Вместо этого я говорю:

– Ты не понимаешь, Белка. Вы обе не понимаете: я нужен не Акселю, я нужен Рамилю. Именно такой – слабый, растерянный, обессиленный. Не как пленный и даже не как нейтрал – как союзник. И это самое страшное: одно дело – валяться без сил на дне окопа, и совсем другое – идти в атаку не просто на стороне врага, а в первых рядах.

Белка хмурится:

– Хватит трахать мне мозги. Атака какая-то, окопы… Мальчики обожают военные термины, причём неважно – юные мальчики или седые.

– А это и есть война, самая страшная в истории человечества. Последняя.

Белка закатывает глаза:

– Трындец, вот и Армагеддон подъехал. Теперь все в сборе, давайте поаплодируем новому участнику по имени Альцгеймер.

– Рамиль – страшный че… Страшный. В последний раз мы с ним пересеклись в афганском кишлаке, и всё закончилось…

Я не успеваю закончить: в кухню врывается Елизавета.

– Белка, ему надо говорить, как есть. Он поймёт.

Я морщусь: не очень вежливо, в третьем лице о присутствующем. Елизавета хватает мою чашку с синей розой, пьёт остывший кофе, грохает чашку на стол. Смотрит на меня и говорит с интонациями судьи, выносящей приговор:

– Горский Анатолий Ильич, тридцать второго рождения, мы сейчас вызываем такси и едем к Акселю.

– Конрад уходит?

На пороге стоит Настя в пижаме с жирафами, прижимая к себе оранжевого зайца:

– Мамочка, пусть он ещё немножко побудет, ну пож-а-алуйста. Он мне недорассказал сказку про папу-голубя и бескрылого дракончика.

Девочка плачет, я протягиваю руки, сажаю её на колени, глажу по светлым волосам, похожим на тополиный пух. Настя прижимается к моему уху, шепчет: