Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

– Нет. Наши мудрецы говорят: у змеи раздвоенный язык, две правды. Я хочу, чтобы твои слова подтвердил человек в белых одеждах.

Рамиль скривился, капитан спросил:

– Что там ещё?

– Конрада требует. Для гарантии.

– Не вижу препятствий, вы же с ним договоритесь, Рамиль Фарухович? Душка Конрад всегда за мирные переговоры, да?

И капитан захихикал.

Когда восток только начинает розоветь, отпуская на отдых уставшие за ночь звёзды, муэдзин поднимается по вытертым ступеням на минарет и зовёт правоверных к фаджру. Под его пение восклицательным знаком встаёт шлагбаум, и сапёры едут чистить дорогу от мин.

Через час прапорщик поднимает личный состав блокпоста сто сорок седьмого мотострелкового полка, зевающие бойцы выбираются из палаток по форме номер два, голый торс, ёжатся от утренней прохлады, мрачно глядят на неугомонного лейтенанта, придумавшего зарядку. Топочут, обегая каменную ограду блокпоста, посматривают вниз, на раскинувшийся у перекрёстка кишлак, слышат крики петухов и блеянье овец; вот мелькнёт стройная фигурка с кувшином, замотанная по глаза, посыплются скабрезные шуточки; после – плескание ржавой водой в лицо и завтрак, макароны по-флотски.

Когда полдень раскалится, задрожит жарким маревом над чёрными камнями, по дороге пойдут наливники из Кундуза, после – «уралы» с припасами, к вечеру – колонна десантуры из юрких бээмдешек; Невский проспект, как говорит лейтенант, выпускник Ленпеха.

Начальство часто приезжает на блокпост. То плечистый полковник из штаба дивизии, то из политотдела, проверять порядок, в котором развешены морды членов Политбюро в полевой ленинской комнате, будто ничего важнее в мире нет: члены Политбюро мрут, как мухи, и порядок всё время меняется. Ничего не поделаешь, перекрёсток стратегических дорог, начальству как мёдом намазано. Самый противный гость – капитан, может, «молчи-молчи», может, из ПГУ: лицо из сырого теста, мелкие зубки, въедливые вопросы.

Иногда бывает легендарный Аждах, а с ним – некто странный, белоголовый, надевает поверх «афганки» светлый цивильный плащ и спускается в кишлак, на переговоры. Говорят, местные недовольны то ли набегами царандоя на рынок, то ли медленным строительством школы, под которую расчистили площадку и на том остановились. Да эти «духи» всегда чем-то недовольны – когда едешь на броне мимо дувалов, из щелей так и зыркают злые глаза, на дорогу выбегают босоногие бачата, изображают стрельбу по колонне, трясут палками, кричат «тра-та-та» и хохочут, сверкая зубами, ослепительными на фоне смуглых мордашек.

Опять приехал Аждах, на этот раз один. Выслушал рапорт лейтенанта, у которого каждый раз смущение: воинское звание важного гостя неизвестно, приходится применять неуставную форму «товарищ Аждахов». Уронил «вольно, действуйте по распорядку», пошёл гулять по блокпосту, шумно втягивая воздух, словно принюхиваясь. Отозвал в сторону молодого из третьего отделения, за фамилию Папин получившего издевательское прозвище «Отец». «Отец, душара, иди нужник чистить», «Отец, предъявить фанеру для проверки» – дико же смешно, «деды» животики надрывают. Интересно, что за дело такому серьёзному человеку, как товарищ Аждахов, до затравленного чмошника?

– Ну, не реви. Не реви, кому говорю.

– Ночью скорпиона в сапог подкинули, дохлого. А я же не знал, что дохлый. Скакал по всей палатке, печку уронил, а они ржут. Потом ещё навешали за печку, а я что, виноват?

– Понимаешь, боец, все люди делятся на две категории: те, кто трахает, и те, кого трахают. По жизни.

– И что делать?

– Менять категорию. Хочешь трахать, боец? Вижу, хочешь. А знаешь, что есть вершина власти над людьми? Убивать. Распоряжаться жизнями, решать, кому пора, а кого пока оставить. Хочешь убивать, боец?

Дилара на фарси означает «красавица», девчонке всего восемь, а уже видно: растёт будущая героиня беспокойных снов всех юношей кишлака, а то и вилаята. Волосы у Динары густые, волнистые, чёрные, глаза будто крупные изумруды чистейшей воды, кожа нежная, как крыло бабочки, и вся она словно бабочка, порхает, танцует, радует взор.

Дедушка у Динары человек уважаемый, всё время гости, разговоры за дастарханом, советоваться приходят самые разные люди, спрашивают: «Как мне поступить, Мухаммад-ака?» – дедушка задумается, огладит белую бороду, прикроет глаза, гости замолчат, чтобы не мешать, и тут донесётся детский смех из сада, словно зазвенит серебряный колокольчик; Мухаммад-ака улыбнётся, разгладятся морщины, глубокие, как ущелья Гиндукуша. Скажет:

– Это внучка, Дилара, цветок моего сердца.

В тот день девочка играла в саду, наряжала куклу, примеряла ей золотое платье из соломы, украшала кусочками фольги: кукла ждала принца и должна была выглядеть соответственно. Принц не явился на белом коне, а просто перелез через дувал: раздался шорох, посыпалась штукатурка, затрещали ветки абрикоса. Принц спрыгнул на землю и оказался шурави в зелёной одежде, которую носят солдаты.

Дилара рассмеялась:

– Где твой верный скакун, где твой расшитый серебром плащ, где твой хорасанский меч, о принц?

Шурави не понял, что говорит девочка. Он подошёл совсем близко, зажал ей рот воняющей табаком ладонью, вместо хорасанского клинка вытащил из ножен армейский штык-нож и распорол живот девочки от паха до груди.

Девочка трепетала в руках шурави, извивалась, как червячок в клюве птицы; шурави всё бил и бил, тогда он ещё не умел попадать в сердце с первого раза. Когда Дилара затихла, шурави пошёл в дом и убил ее маму, а после нашёл самого Мухаммеда, спящего после обеда, и перерезал горло одним верным движением. Он быстро учился. Протёр забрызганные кровью глаза и рассмеялся, потому что всё и вправду вышло легко. Затем он сделал, что ему велел Аждах: бросил на глиняный пол армейскую панаму с красной звёздочкой и аккуратно положил окровавленный штык-нож. Но уходить с пустыми руками не хотелось, поэтому он забрал новенький пчак с острым широким лезвием. На память.

Чернобородый Исмаил, сын Мухаммада, не плакал, не рвал волосы и не катался в пыли, когда три тела в белых саванах ещё до заката отнесли на кладбище; он словно закаменел, не слышал вопросов и не отвечал на них. Он сидел в саду прямо на земле, держал в руках перемазанную кровью куклу и молчал.

Он сидел всю ночь, до часа быка перед рассветом, когда лошади ложатся на землю, а демоны господствуют над миром. Тогда он очнулся, подозвал рыжего Хакима и сказал:

– Теперь я глава Бахоризуммурада. Я хочу, чтобы каждый мужчина кишлака бросил все дела, облачился в одежды решимости, переступил порог сомнения, взял оружие и пришёл на главную площадь. Грядёт новый день и знает Пророк, мир ему, что шурави не забудут этот день никогда, а их дети, внуки и проклятые потомки будут визжать от ужаса, вспоминая его.